человек, а у орингов — целое войско? А выходит, что побеждать Торвард конунг умеет только с помощью своей матери-колдуньи. И сейчас, глядя в глаза Эгвальду, который был его пленником и презирал его, Торвард решил как можно скорее снова отправиться на Квиттинг. Он будет не он, пока отцовский меч не окажется у него на поясе.

Эгвальд вдруг усмехнулся.

— Тебе это нетрудно! И ничего нового в убийстве ты не найдешь! — продолжал он. — Твои подвиги известны всему свету! О тебе и за морями слагают хвалебные стихи! Не знаешь ли вот таких?

И Эгвальд весело заговорил, глядя прямо в лицо Торварду:

Торвард разом побледнел, как сухая трава, сердце его от гнева стукнуло где-то возле самого горла, словно хотело выпрыгнуть и броситься на обидчика. А Эгвальд, не смущаясь, смотрел прямо ему в лицо, наслаждаясь действием своих слов, и звонко продолжал:

Опомнившись от изумления, хирдманы закричали, готовые броситься на обидчика, но Торвард резко махнул рукой. А кюна Хёрдис вдруг расхохоталась, словно в жизни не слышала стихов забавнее. Ее звонкий хохот заглушил и голос Эгвальда, и возмущенные крики дружины; он звенел и рассыпался по гриднице, как железный перестук клинков. Никто не понимал причины такого веселья, но всем стало жутко от этого смеха.

— Замечательные стихи! — воскликнула наконец кюна Хёрдис. Все внимание было приковано к ней. — Чем сжимать кулаки, мой сын, ты бы лучше спросил, кто сочинил их!

— Их сочинила Дева-Скальд Ингитора дочь Скельвира хельда из усадьбы Льюнгвэлир! — с мстительным задором ответил Эгвальд. — Ваше колдовство сковало мне руки, но мой язык сковать не удастся!

Торвард махнул рукой, приказывая увести Эгвальда. Сейчас он слишком плохо владел собой и мог натворить бед; зная это за собой, он научился сдерживаться. Гневные и презрительные слова Регинлейв над лежащим без памяти Эгвальдом были живы в его памяти. Его победа была одержана не очень-то честно. И он не хотел заслужить новые упреки Девы Битв.

В этот вечер люди рано разошлись спать. Торвард остался один в гриднице, и никто его не тревожил. Угли уже догорали в очаге, когда из спального покоя вдруг вошла кюна Хёрдис. Торвард вздрогнул, увидев мать. Ее приход не обещал ему ничего хорошего.

— Почему ты так долго сидишь здесь один, мой сын? — ласково спросила она. Кюна уселась на край скамьи, ближайший к сиденью конунга, и Торвард с трудом подавил желание отодвинуться. Кюны Хёрдис больше всего боялись именно тогда, когда она говорила ласково.

— О чем ты думаешь? — с нежным участием расспрашивала она, стараясь заглянуть в лицо сыну. Торвард отводил глаза: он вовсе не хотел открывать матери свои мысли, хотя и не надеялся их от нее скрыть. — Я беспокоюсь о тебе. Ты грустишь о своей возлюбленной?

— О чем ты? — хмурясь, с недовольством ответил Торвард. Ни с кем и никогда он не говорил о печалях своего сердца, и меньше всего хотел бы говорить об этом с матерью. Она никогда не утруждалась любопытствовать, какая из рабынь приглянулась конунгу, а настоящая возлюбленная у него была только одна. Но Торвард никогда не поверил бы, что колдунья, бывшая когда-то женой великана и даже родившая от него дочь, сможет дружелюбно отнестись к валькирии.

— Она опять покинула тебя! — с сочувствием и ласковым сожалением продолжала кюна Хёрдис. Подвинувшись еще ближе, она накрыла ладонью руку Торварда. Ее сухая рука была меньше его руки, но Торварду казалось, что она лежит тяжелым щитом.

— Или тебя беспокоят эти стихи, что сочиняет где-то за морем глупая девчонка? — внезапно кюна изменила вопросы. — Не думай о них! Они ничего не стоят!

— Я так не думаю! — с досадой ответил Торвард. Мать угадала и второй предмет его неприятных раздумий. — Ты же слышала, что говорил тот купец, Халлад Выдра. На Квиттинге из-за меня погиб ее отец. Она знатного рода — она будет ненавидеть меня и мстить, пока жива. Весь этот поход Эгвальда — ее рук дело. Это она послала его сюда. И не так уж она глупа. Эти стихи…

Торвард запнулся. Каждое слово язвительных стихов отпечаталось в его памяти и жгло, как уголь за пазухой. У него не поворачивался язык назвать стихи, жестоко порочащие его самого, хорошими. Но назвать их плохими значило бы бессмысленно солгать. От плохих стихов не заболевают.

— Хотел бы я посмотреть на нее… — пробормоталТорвард себе под нос.

А кюна Хёрдис немедленно вцепилась в эти слова.

— Зачем? — живо воскликнула она. — Ты думаешь, она красива?

— Красива? — Торвард удивленно посмотрел на мать. — Я вовсе об этом не думаю. Я хочу спросить ее: кто наплел ей, что я проглотил стрелу? Кто сказал, что я бегал от Черной Шкуры и прятался за спинами женщин? Кто дал ей право порочить меня напрасно?

Торвард говорил все громче; гнев и возмущение, медленно кипевшие в нем с самого утра, вдруг вспыхнули и прорвались наружу. Торвард внезапно ощутил в себе такую ярость, что мог бы подхватить скамью и со всего размаху грохнуть ее об пол, только бы дать выход бушевавшему пламени.

Кюна вдруг тихо захихикала. Торвард остыл, как будто ее смех плеснул в него холодной водой.

— Это право дал ей ты сам! — выговорила она сквозь тихий смех. — Когда убил ее отца. И теперь нечего рассуждать об этом.

Внезапно она перестала смеяться, лицо ее стало строгим и даже зловещим. Торвард подобрался, как будто перед ним оказался враг, готовый в любое мгновение напасть.

— Вот что, мой сын! — сурово сказала кюна Хёрдис. — Послушай теперь меня. Я говорила тебе о Драконе Битвы. Без него ты не сможешь воевать сразу и с Хеймиром, и с Бергвидом Черной Шкурой. Я знаю, что ты не смог достать меч, не смог даже дойти до кургана. Дорогу к нему стережет твоя сестра, и у нее это выходит лучше, чем Фафнир сторожил свое золото.

— Ты могла бы помочь мне! — воскликнул Торвард. Он думал об этом и раньше, но не хотел просить помощи у матери. Теперь же он не видел другого выхода. — Ведь ты знаешь, как укротить Дагейду!

— Тише! — шепотом воскликнула кюна. — Она слышит, когда ее называют по имени.

— Но ты можешь помочь мне? — требовательным шепотом продолжал Торвард.

— Не могу! — в раздражении ответила кюна. — Я слишком давно потеряла ее. Я не знаю, чему ее научили тролли в Медном Лесу и ее инеистая родня! Самых важных ее родичей ты еще не видал, мой сын!

— Зачем же ты бросила ее? — яростно ответил Торвард. Сейчас, когда мать призналась в своем бессилии, пусть частичном, его робость перед ней почти прошла, уступая место возмущению. — Ты же знала, кого произвела на свет! Ты знала, какие силы в ней скрыты! Почему же ты не взяла ее с собой?