— Вы слышали когда-нибудь про Боевого Змея?

— Нет.

Он рассмеялся с удовольствием, но чуть-чуть испуганно.

— Я доверяю вам свою жизнь. Если бы сутки назад мне сказали, что я доверю свою жизнь ба… Но, конечно, у вас ведь не будет никаких доказательств… Я тогда занимался бегами. А у Змея была своя шайка — конкуренты нам. Просто ничего другого сделать было нельзя. Он попытался прикончить моего босса, прямо на скачках. Ну, половина наших взяли машину — и в город. А он думал, мы тоже поездом. Ну, понимаете, когда его поезд прибыл, мы-то уже ждали на платформе. Как только он вышел из вагона, мы его окружили. Я полоснул его по горлу, а остальные не дали ему упасть, так мы и вышли, кучкой, прошли мимо контролера. Потом бросили его у газетного киоска и дали дёру. — Он объяснил:

— Понимаете, дело было так: либо мы, либо они. Они же на скачки с бритвами наголо явились. Как на войне.

Помолчав немного, Энн произнесла:

— Да. Это понятно. У него тоже был шанс, только он не сумел им воспользоваться.

— Это звучит мерзко, — сказал Ворон. — Странно, конечно, только на самом деле это не было мерзко. Это было — естественно.

— И вы все еще этим занимаетесь?

— Нет. Это не очень интересно. Нельзя было никому доверять. Одни размякали, другие делались какими-то безрассудными. Не хотели мозгами шевелить. — И продолжал: — Насчет Змея. Я вот что хочу сказать. Я не жалею. В Бога я не верю. Только вот вы сказали, что вы мне друг, я же не хочу, чтобы вы обо мне неправильно думали. Это из-за той истории со Змеем я столкнулся с Чалмондели. Я теперь понял, он на скачки ходил, только чтоб с разными людьми встречаться. Я тогда еще подумал, что он прохиндей.

— Мы довольно далеко ушли от ваших снов.

— Я как раз собирался к ним вернуться, — сказал Ворон. — Я, наверно, разнервничался из-за Змея. Что так вот, взял и убил. — Голос его еле заметно дрогнул от страха и надежды; надежды — потому что она так спокойно восприняла одно убийство и — может быть, в конце концов откажется от тех своих слов («Молодец!..» «Я бы и глазом не моргнула…»); страха, потому что на самом деле он никак не мог поверить, что можно вот так абсолютно довериться кому-то и не быть обманутым. А как замечательно было бы, подумал он, все рассказать и знать, что вот кто-то, кроме тебя, все это знает — и ему не противно; это было бы — как долгий-долгий сон после мучительной бессонницы. Он заговорил снова:

— Эти минуты, когда я тут заснул, это первый раз за двое — или трое? — не помню сколько суток. Кажется, мне все-таки твердости не хватает.

— Ну, мне кажется, твердости у вас вполне достаточно, — сказала Энн. — Давайте не будем больше про Змея.

— Никто больше никогда про Змея не услышит. Но уж если говорить вам про что-то… — Он все оттягивал момент откровения. — Последнее время мне часто снится, как я старуху одну убиваю, а не Змея. Вроде я услышал, как она зовет из-за двери, и попытался дверь открыть, но она держалась за ручку. Я в нее выстрелил — через дверную панель, но она все равно ручку крепко держала. Пришлось убить ее, чтоб дверь открыть. Потом снилось, что она все равно живая, и я выстрелил ей прямо в глаза. Но даже это… не было так уж мерзко.

— Да уж, во сне вам твердости хватает, — сказала Энн.

— В том же сне я убиваю старика. За письменным столом. У меня глушитель был. Старик упал за стол. Мне не хотелось причинять ему боль. Хоть он для меня ничего не значил. Ну, я его изрешетил. Потом вложил ему клочок бумаги в руку. Брать мне ничего не надо было.

— Как это — брать ничего не надо было?

— Они же мне не за то платили, чтоб я брал. Чал-мон-дели и его хозяин.

— Это не сон.

— Нет. Не сон.

Ворон испугался наступившей тишины. Заговорил поспешно, чтобы прервать молчание:

— Я не знал ведь, что старик — один из нас. Я бы пальцем его не тронул, если б знал, какой он на самом деле. Вся эта болтовня про войну. Какое это имеет для меня значение? Почему я должен беспокоиться, будет война, не будет войны? Для меня всегда — война. Вы вот тут о детях всё говорите. А взрослых вам не жалко? Совсем? Дело было — либо я, либо он. Двести пятьдесят фунтов, когда вернусь, пятьдесят — сразу. Это — уйма денег. Все равно как со Змеем. Так же просто. — И спросил: — Теперь вы меня бросите?

В наступившей тишине Энн слышала его хриплое взволнованное дыхание. Наконец она сказала:

— Нет. Я вас не брошу.

Он прошептал:

— Это хорошо. Это очень хорошо. — Он протянул руку и, поверх мешков, коснулся ее холодных как лед пальцев. Прижал ее руку на мгновение к своей небритой щеке: не хотел прикоснуться к этим пальцам изуродованными губами. Сказал: — Как хорошо, что можно кому-то довериться. Во всем.

Энн долго молчала, прежде чем заговорить снова. Ей хотелось, чтобы голос ее звучал как надо, чтобы не выдал омерзения, которое она испытывала. Потом попыталась что-то сказать — попробовать, как он звучит; на ум не пришло ничего, кроме «Я вас не брошу». В темноте ей ярко представилось все, что она читала об этом преступлении: старенькая секретарша, убитая выстрелом в переносицу, упавшая в коридоре, министр-социалист со зверски раскроенным черепом. Газеты называли это убийство самым страшным политическим убийством с того дня, когда король и королева Сербии были выброшены из окон дворца, чтобы трон перешел к князю — герою войны1.

Ворон опять сказал:

— Хорошо, что можно кому-то вот так довериться.

И в этот момент его изуродованный рот, который никогда раньше не казался ей таким уж особенно гадким, представился ей так ясно, что ее чуть не вырвало. И все-таки, подумала она, я не могу бросить все это, я не должна выдать себя, пусть он отыщет Чамли и его босса, и тогда… Она резко отодвинулась от него в темноте.

Ворон сказал:

— Они там сейчас выжидают. Пригласили шпиков из Лондона.

— Из Лондона?

— В газетах про все это писали, — ответил он гордо. — Сержанта уголовной полиции Матера, из Скотленд-Ярда.

Энн едва сдержалась, чтобы не закричать от ужаса и отчаяния.

— Он здесь?

— Может, прямо здесь. Ждет.

— Почему же он не идет сюда, в сарай?

— В темноте им меня не поймать. Потом, им уже известно, что вы тут. Они стрелять не смогут.

— А вы? Вы сможете?

— Там ведь нет никого такого, кому я не хотел бы пулю всадить.

— А как вы думаете отсюда выбраться днем, когда будет светло?

— Я не стану дня дожидаться. Мне нужно только, чтоб чуть рассвело — видеть дорогу. И куда стрелять. Они-то не могут первыми стрелять; и так стрелять, чтоб убить, тоже не имеют права. Это дает мне шанс. Мне и надо-то всего несколько часов спокойных. Если я от них уйду, им меня в жизни не найти. Только вы будете знать, что я в конторе «Мидлендской Стали».

Ее охватила беспредельная ненависть. В отчаянии она спросила:

— И вы что же, станете вот так стрелять, совершенно хладнокровно?

— Вы же говорили, вы на моей стороне.

— О да, — устало ответила Энн, — да, да. — Она пыталась размышлять. Это было уже слишком: приходилось спасать не только весь мир, но и Джимми тоже. И если дело дойдет до последней черты — миру придется потесниться и уступить Джимми первое место. А что, интересно, думает Джимми обо все