В нем билась живая идея революционного фанатика, ради которой он был готов пожертвовать всем.

– Но только не собой, – поправил Голоса Никанор. – Кому ж такая идея нужна, коли тебя ж она и сгубит?!

– А Ленин? – спросил заинтересованный Упоров, краешком глаза заметив, как обосанился, будто прокурор перед последним словом, Дьяк.

– Владимир Ильич… Лично встречаться не довелось – молод. Одно могу сказать после прочитанного, услышанного от его соратников, прочувствованного, особенно в Бутырках: Ленин – не выбор истории, он – выбор определенной группы людей, стремившейся к власти. Все-таки Ульянов для русского человека, бегущего грабить свою страну, предпочтительней, нежели Губельман или Джугашвили. Позднее он будет готов принять любое: татарское, еврейское, грузинское или азербайджанское иго. Допустим, собралось Политбюро и выбрало вашего покорного слугу, то есть меня, Генеральным секретарем. Кто будет возражать?

– Я не буду. Только ты, Соломончик, непременно издай указ, по которому сук официально можно вешать, – Дьяк от удовольствия потер руками. – Здорово ты придумал! Генеральный секретарь! А чо думаешь, Валим, у нас в России такое случиться могет!

– Вполне, и никто не будет возражать, если это выгодно партии. Она назначила Владимира Ильича вождем, зная – он не сказать, чтобы глупенький, но и не больно умненький. А главное – больной, и его можно будет убрать без лишних хлопот. Понимаете, Вадик…

Соломон хотел забраться столовой ложкой в банку с медом, но бдительный Дьяк прикрыл ее ладонью:

– Будя, Голос. Не мародерствуй!

– Извините, Никанор Евстафьевич. На чем же я остановился? Ах, да, это была революция посредственностей, поддержанная посредственностями, которых в мире больше, чем людей способных. Каждый из них рассчитывал получить столько, сколько заслуживала иметь выдающаяся личность. Попросту говоря – взять! Местечковые евреи с пистолетиками, вечно пьяные русские с винтовками шли за ограниченными, жаждой власти и насилия самовыдвиженцами, чтобы реализовать мечту о всеобщем грабительском равенстве. На всех не хватало… Пришло время, и одни революционеры начали заставлять работать других, чтобы задуманная ими революция продолжалась. Но революционер не может работать созидательно. Только разрушительно! Кстати, мы с вами тоже продолжатели этой революции. И я, и вы, и…

Никанор Евстафьевич погрозил Голосу кулаком:

– Не путайся! Тож мне – членопутало! Воры, коли он и честные, я Вадиму уже объяснял, свое место в человеческом беспорядке имеют. Оно у них, как у волков среди другого зверья. Однако в каждом звере есть немного волка, а в каждом человеке… он рождается, а в ем вот такусенький… – Дьяк показал самый кончик мизинца, – прямо крохотный воришка схоронился. И ждет. Должность получить заведующего магазина, опартиелся. Почва готова, и из нее молодым ростком воришка проклюнулся. С уторка шепчет своим внутренним голосом или голоском жена: «Глянь, Захар, у Степана Степаныча хоромы какие?! А у Еврея Израилевича – брульянты!» Вот тут-то и началось. Хапнул Захар – раззадорила удача. Хапнул три – осмелел. Власть получил в райкоме или горкоме. Степана Степаныча в тюрьму устроил, его хоромы прибрал. Еврея Израилевича добровольно поделиться заставил. Двумя жизнями жить начал: фраерской для виду, а по нутру… Э, нет, Соломон, не угадаешь. Не воровской. Сучьей жизнью по нутру он живет. И потому весь наш советский мир – сучий! Двойные вы люди с самого своего революционного рождения. Не настоящие. Честный вор не настоящим быть не может. Он цельный весь, без дурной начинки и вредных для своего общества привычек. Из Троцкого, коли тебе верить, плохонький получиться мог, а вот из Сталина ничего хорошего, окромя бандита, даже Маркс сотворить не сумел. Порода двуличная!

Вроде бы со страстью жгучей говорил Дьяк, а лицо не менялось, оставалось добрым, слегка разомлевшим от выпитого чаю с медом.

– У нас, ты не хмыкай, Вадим, есть особая прилипчивость к жизни, – продолжал Дьяк, все-таки сжалившись над исходящим слюной Соломончиком и угостив профессора ложкой меда. – Изводить нас не просто, но можно. Куда сложней с суками да с коммунистами сражаться будет. Придет такое времечко. Придет! У них же на одно рыло – две жизни. Какая главная – сами не знают, а чтоб без обмана существовать – не получается. Убивать? Так это опять же по-большевистски выходит, шило на мыло менять. Нахлебается с ними Россия…

К столу подошел слегка приседающий на левую ногу зэк в брезентовой куртке, застенчиво мигая гнойными глазами, спросил:

– Звали, Никанор Евстафьевич?

– Ты в одной камере с греком сидел, – сразу начал с дела Дьяк. – Как его фамилия, Вадим?

– Заратиади. Моих лет и роста одного. Борисом зовут.

Зэк выпятил нижнюю губу, одновременно закусил язык, выражая таким образом сосредоточенную работу памяти. Наконец сказал:

– Фиксатый. Кони желтой кожи. Метла хорошо подвешена.

– Он, – подтвердил Вадим.

– Шо я могу за него сказать: шпилит прилично, веселый, лишка не двигает. За масть мы с ним не толковали, мыслится мне – из порченых фраеров. Шел по делу вместе с Идиотом – ограбление почтового вагона.

– Идиот… – Дьяк почесал широкую переносицу; поглядев на Соломона, махнул рукой. – Ты покуда иди. За революцию после доскажешь. Интересно, верно, Вадим? Так получается. Идиот с ним раскрутился? Самостоятельный вор, пошто подельника доброго не нашел?

– Так, может, он добрый и есть. Худого за ним не признал.

– Буди Краха, что гадать?!

Под большим ватным одеялом что-то зашевелилось, чуть позже показалось маленькое личико в белом венчике клочкастой бороденки. Личико оперлось круглым подбородком на засаленный край одеяла, сонные глазки с трудом освободились от тяжести набухших век.

– Что тебе известно за вагон, в котором опалялся Идиот?

– Идиот?! – звук разорвал слипшиеся губы звонко и пискляво. – Он – жертва милицейского произвола.

Их было трое, а наводил грек…

– Ясно. Вылазь, иди сюда, дубина! Кричишь на всю зону.

– К вагону я тоже имел приглашение.

– Чего ж не подписался?

– Дал согласие на другую работу. С ним пошел Канцлер, а он такой легкомысленный, чуть что – сразу стреляет. Я с такими не вожусь.

– Хватит хвалиться-то! Скажи лучше – как к ним грек втерся?

– Диму спросить надо: он привел. Но, думаю – плохого не возьмет. Дима – битый. Пил мало, а значит не дурак. Одно меня смущает – их какие-то железнодорожники постреляли! Не стыдно, если б настоящий чекист, с орденом, а то голь беспартийная!

– Ох, Олежка, – улыбнулся Дьяк. – У тебя язык с членом на одной жиле болтаются. Сядешь с тем греком играть. Пощупаешь иноземца. Не балаболь попусту. Подогрей… Тьфу ты! Остарел совсем: лошадь лягаться учу. Иди. Досыпай!

И повернувшись к Упорову, облизал с ложки мед, после сказал:

– Такие дела, Вадим. Ты, случаем, не бежать с ним собрался?

Вопрос был задан вскользь, без навязчивого интереса, но бывший штурман знал: по-другому о вещах серьезных здесь не говорят.

– Собрался, – ответ был таким же спокойным, как и вопрос, что понравилось вору, хотя своего удовольствия он ничем не выдал. – Только меня что-то держит внутри, а что – понять не могу…

– Бегал уже, то и держит. Подумай еще, Вадим. Желанья, они часто неуместны бывают от глупых страстишек. Давай еще медку отведаем, пока Соломона нету. Умен Соломон! Знаешь, за что устроился? Подворовывал книжечки ценные да разные ксивы темные. Со стороны не подумаешь…