– Он, может, и умен, мне от того не легче…

– Потерпи, потерпи. Чой-то там, за зоной, происходит. Сталина трюмят. Все им содеянное оказалось противным ленинскому курсу партии. Одного в толк взять не могу: что ж она – лошадь слепая, партия эта?! Не видела, куда ее ведут? Еще народ за собой тащила, сука…

Перед разводом случилась заминка: начальство задержалось, и, пользуясь случаем, капитан Сычев, о ком ничего худого по зоне не ходило, подошел к заключенному Дьякову с вопросом:

– Староста, почему ваши люди не присутствовали на политинформации? С приказом начальника лагеря были ознакомлены все.

– Во-первых, гражданин начальник, – примирительно улыбнулся Никанор Евстафьевич, – это не люди, а воры, они скоро отомрут сами. Во-вторых: политику знают назубок. Слышь, Крах, кто такой гражданин Хрущев?

Зэк цыкнул зубом, оглядел капитана, как неисправимого двоечника опытный педагог:

– Верный ленинец, борец за дело мира и торжество коммунизма! Специально вылез из шахты, чтобы занять место на капитанском мостике.

– Как? – счастливым голосом спросил капитана Сычева Дьяк. – Радио не надо. Газета такого не придумает.

Капитан усмехнулся, не теряя ровного тона, предупредил:

– Советую, заключенный Дьяков, не путать в дальнейшем приказ с приглашением. Будете наказаны.

– Не сомневайтесь, гражданин начальник: в следующий раз мы вам такое расскажем, про что и Никита Сергеевич не знает.

Сычев слегка покраснел, но в это время его окликнули:

– Гражданин начальник, вопрос позвольте задать? – над строем поднялась короткая, сильная рука.

Капитан глянул и увидел Хряка, чья всегда наглая рожа на этот раз выражала, нет, даже требовала сочувствия. Ничего хорошего от Хряка Сычев ждать не мог, потому кивнул Подлипову:

– Разберитесь, старшина!

И отошел от строя настолько, насколько его отпустило любопытство, принялся разминать пальцами папиросу.

– Чо надо, Свиньин? – зарычал Подлипов. – Если в карцер собрался – пиши заявление.

– Вопрос серьезный, гражданин начальник. Жизнь вот собираюсь начать новую. О партии думаю. Пока плохо, но надеюся.

– Спрашивай! – приказал Подлипов с угрозой.

– Ну, дойдем мы до сияющих вершин, ну, залезем на самую высокую макушку. Дальше что?

– Дурак! Будем жить при коммунизме. И плевать сверху на капиталистов.

– Вас куда девать, гражданин начальник?

– Меня? – старшина не потерялся. Был готов и ответил с холодной усмешкой: – Я, Свиньин, тебя и при коммунизме охранять буду. В зоопарке. А пока мы его построим, посидишь в карцере. Трое суток! Все! Откроешь рот – добавлю!

– Ежели ему «Интернационал» спеть хочется, тогда как?

– Дуплетом будете петь. Ключников. Тоже, наверное, попоститься захотел?

– Поститься? – Ключик замотал головой. – Упаси Господи, гражданин начальник. Я же – атеист.

– Что еще за масть объявилась? Почему не знаю?!

– Атеист, гражданин начальник… как бы вам проще объяснить. – Ключик сунул в рот палец и закатил глаза, а капитан Сычев подошел на шаг ближе, едва скрывая улыбку.

– Педераст неверующие – подсказал Жорка-Звезда, – Чо объяснять, когда любой грамотный человек знает.

– А! – обрадовался Подлипов. – То-то я смотрю, у тебя походка изменилась.

Ключик покраснел, принялся оправдываться беззлобно и как всегда лениво:

– Георгий шутит, гражданин начальник. Со мною все в порядке, походка от голода такая. Вы-то сами член партии?

– А то как же?! На такой пост всякого не поставят. У меня стаж с войны.

– Значит, и вы – атеист…

– Замолчи! Трое суток! А ну, подравняйсь! Вам только дай волю. Кого угодно из себя выведете. Атеисты, мать вашу так!

Упоров не прислушивался к разговорам, даже о побеге думалось без прежней страсти и интереса. Он смотрел мимо шевелящегося рта старшины, мимо расхохотавшегося капитана Сычева в сторону уходящей к горизонту чахлой колымской тайги, а видел тихую бухту и застывшую белую яхту. Члены экипажа совсем не похожи на тех, кто его окружает, просто люди, каких любит море: спокойные, сильные, без тайного умысла в глазах.

Медленно, грациозно, точно лебедь, яхта отходит от искусанного морской водой гранита пристани. Он без сожаления наблюдает за береговой толчеей, исчезающей из его новой жизни.

– Поднять паруса! Лево на борт!

– …Ты что, Упоров, глухой, чо ли?! – старшина Подлипов рассержен. – Пошли со мной! Спит стоя, лошадь!

– Яхту видел белую, – сознается зэк, – Кстати, куда мы идем?

– Ты хотел знать – куда тебя ведут? Начальство затребовало. Опять что-нибудь натворил или хочешь натворить. От тебя ничего другого не дождешься.

Подлипов достал из кармана спичку и, ковыряя в зубах, продолжал рассуждать:

– Забавный вы народ: каждый хуже говна, а мнит о себе, как о человеке. Помню, политические решили день рождения Маркса отметить. Собрались в кучу, говорили за бессмертное учение, потом один, злой такой, желтый, будто из задницы вылез, говорит – давай «Капитал» почитаем. И просят своего, как вроде секретаря ячейки, хоть и беспартийного: «Принеси-ка, Поликарпыч, „Капитал“, освежимся партийной мудростью». Поликарпыч икру заметал. Туда – сюда! Они все нахрапистые, принципиальные. Требуют! Выясняется – Поликарпыч двинул тот «Капитал» Копченому, а Копченый засадил Жорке – Звезде. Накрылся, одним словом, «Капитальчик». Били Поликарпыча. А ведь гнул из себя железного большевика. Сталину писал, мол, жертва – он. Ты, Упоров, ручки-то – за спину. Беседа – беседой, порядок – порядком.

– Спасибо за науку, гражданин начальник.

– Да чо там, – засмущался не ожидавший такого ответа Подлипов и, расправив под ремнем гимнастерку, добавил: – На то и поставлены, чтоб вас на путь наставлять.

Начальство знает все. Есть такое начальство, которое не только все знает, но и кое-что соображает, а главное – делает. Упоров не догадывался, что именно с таким начальством ему придется столкнуться. Сперва он подумал – буду крутить дело с грузом, и был сбит с толку неожиданно приятным предложением:

– Садитесь!

Команда поступила от полковника с холеным лицом и бакенбардами, придающими ему сходство с героями Гоголя. На вид полковнику было лет пятьдесят. Впрочем, когда постоянно видишь перед собой изможденные лица потерявших возраст людей, судить о возрасте тех, кто находится на другой ступени жизни, сложно. Скорей всего, полковник – много старше. Несомненно другое – он был главным в просторном, отделанном под мореный дуб кабинете начальника лагеря.

Упоров сел. От непривычной мягкости и удобства обтянутого коричневой кожей стула почувствовал себя беспомощным, а запах одеколона «Красная Москва» сразу выделил его собственный запах, оказавшийся до тошноты неприятным.

'Должно быть, они нюхают тебя, как кусок падали.

Живой падали'! – зло подумал зэк, перестав принюхиваться, даже испытал что-то похожее на превосходство в кругу одинаково пахнущих людей он был сам по себе.

Полковник с бакенбардами отодвинул желтую папку, переместил взгляд на заключенного. Ощупью,