боли. – Тебе боль может и не понадобиться. Ты обязан стать ее хозяином. Так нужно».

Но возводимая им преграда воли была хрупкой, боль не утихала. Потом качнулся мир – весь целиком, включая время. Вначале было впечатление – тают предметы, расплываются, как рисованные непрочной гуашью под дождем. И уже затем – более странное, пугающее ощущение. Вадим понимал – он не мог их видеть, но удивительно просто перенес обострившееся внутреннее зрение, перед которым разыгрывался театр теней, как первое действие, следом – совершенно безумный спектакль создания людей из ничего. Ведь только что были тени… Бледный, почти невидимый мастер ткал колеблющуюся плоть, так ловко, словно создавал что-то ужасно привычное. Подобным образом рисуют дети, стремящиеся передать внезапно возникший в их вольном сознании образ побыстрей, чтобы он не сбежал из шаловливой памяти. Все они, стоящие у входа, скорее напоминали красноватой одинаковостью революционных солдат, нежели заключенных с расширенными полномочиями добровольных воспитателей и яростных искоренителей порока.

На первый взгляд, это выглядело несколько нелепо, театрально, странно, хотя зависший в метре от грязного пола топор с темными пятнами крови народного артиста СССР Очаева на тусклом лезвии не казался чудом или чудачеством. У него была своя роль: топор должен упасть на твои руки, чтобы их отсечь от остального тебя…

Искорка внимания предполагаемой жертвы задержалась на холодном лезвии, соскользнула с него, и Упоров снова увидел тех, кто занесет топор.

…Они еще не излучали страха, не задыхались ненавистью, как представлял он себе, но были, несомненно, послушны, и это стало поводом для беспокойства. Впрочем, настоящая опасность возникла в момент, когда тот самый темнобордовый тип, точно губка, вобравший в свой резкий силуэт угрожающие цвета, проскользнул между послушными гостями с лукавым смешком в настороженных глазах. Однажды он уже мелькал перед глазами на воровской сходке, такой же ускользающе знакомый, носитель не постижимых разумом целей.

С реальностью сумрака. В сумрак же нельзя поверить?

Это состояние. Состояние греха имело цвет и форму… стлавшуюся по живым предметам. Оно объявило себя, возможно, для того, чтобы ты ничему не удивлялся в будущем, а будущее твое – смерть. Смотри! Темнобордовый призрак четко наложился на силуэт одного из заключенных с расширенными полномочиями добровольных воспитателей, вошел в него, будто они никогда не расставались, и весь фокус состоит в несовершенстве твоего зрения. Ты просто увлекся не той видимостью, не то и получил…

Правда, секундой позже они снова разошлись, на мгновение стали сами по себе. По это никак не говорило о несродности особ, скорее – о бесовской шутке, после которой все вошло в прежние границы. Цельный, радостный Салавар стоит перед начальником медицинской службы с лучистой непогрешимостью в обожающих жизнь глазах.

Неужели она ничего не видела?! Такие вызывающие краски и лукавинка в глазах, не имеющих цвета. Все осталось незамеченным… А слова такие легкие, пляшущие, сильные слова сильного человека:

– Необходимо поговорить с симулянтом, который напрасно занимает койку. Большой преступник, безнадежный для общества человек.

– Приказываю вам убраться!

За долгой паузой последовал тяжелый вздох:

– Возражать не имею права, но от одного, нет – от двух негодяев мы вас освободим…

– Вон! У меня больной на операционном столе!

Неясный шум за дверью кладовой насторожил Зоху, голос Геры Яновны уже звенел, и телохранитель задержался:

– Вы – жалкий подонок! Изрубили топором человека, мизинца которого не стоит вся ваша свора! Убирайтесь!

Наступившая тишина многое объяснила Упорову. Он поднялся. Еще раз подумал, как умрет. Он очень хотел, чтобы все произошло быстро, и слезы заключенной Донсковой проводили его в общаковую могилу.

– Хватит слов, животное!

Упоров шагнул из коридора, увидел их, стоящих полукольцом вокруг начальника медицинской службы, оттеснивших в угол доктора Зака и сестру.

– Видите?! – Салавар сиял. – Гражданин сам готов встать на путь исправления.

– Вернитесь в палату, заключенный Упоров! – оттолкнув Салаварова, Гера Яновна выхватила из кармана халата браунинг.

– М – да… – он забавно выпятил губу. – Думаете, их это остановит?

Объявившийся на пороге кладовки в цветастой ситцевой рубахе Федор Опенкин располагал несколькими мгновениями. И все они, вор это знал, были последними мгновениями его земной жизни. Рука успела описать резкую дугу. Всегда готовый к неожиданностям Зоха не сумел преградить путь брошенному ножу. Возможно, нож бросила сама судьба. Она не промахнется.

Точно поймавший крапиву ребенок, плаксиво ойкнул Салавар, здоровый румянец потек с доброго крестьянского лица, меняющая его синюшная бледность подчеркнула яркость еще хранящих светлую улыбку губ.

– Хозяин, – прошептал Зоха.

Ерофей Ильич стоял с расширенными глазами, силясь объясниться то ли сам с собою, то ли с тем, кого только что разглядел. Перехвативший горло спазм, торчащий из груди нож – все было так некстати. Слово, нужное и трепетное, пощекотало кончик языка и скончалось…

Все остальное было грубой прозой. Скрипнули начищенные проворными шерстянками голяшки хромовых прохорей, опали веки, Ерофей Ильич торчмя грохнулся головой в пол и отдал Богу сучью свою душу.

Упоров успел подумать о бордовом призраке, который так запросто соединился с главной сукой Страны Советов. Он ждал – сейчас они разлучатся, и все увидят… Сейчас. Квартирант, должно быть, смылся раньше.

У них свои правила, не угадаешь. А лучше бы о том совсем не думать… ведь скоро случится новая смерть.

Упоров перевел взгляд на величественно спокойного Опенкина. Даже когда к нему кинулись с обнаженными ножами очнувшиеся телохранители. Федор не изменился в лице.

Резкий звук выстрела отрезвил всех. Каштанку отбросило к стене. Он осторожно, словно боясь расплескать что-то драгоценное, опустился на пол, прижимая ладонь к простреленному сердцу.

– Вон! – кричала взбешенная Гера Яновна, указывая дымящимся стволом браунинга на дверь. – Иначе останетесь рядом с этими подонками.

Зоха громко, как тормозящий поезд, заскрипел зубами, плюнул в лицо вору, наклонился над Салаваром.

Мягко поднял «хозяина» на руки и, уже вступив в волчью темноту ночи, негромко сказал:

– Это отсрочка, Фартовый! Запомни – отсрочка!

Остальные, спрятав в рукава ножи, пошли следом серой безликой цепочкой, вдруг утратив нахальную кровожадность.

– Дайте прикурить! – Гера Яновна спрятала пистолет в карман халата, глубоко затянулась табачным дымом. – Вы, Игорь Семенович, составьте текст телеграммы родителям Николая Александровича. Жена от него отказалась, и дети, кажется, тоже…

Она еще что-то говорила сама себе, уже беззвучно шевеля губами, но телефонный звонок отвлек ее от внутреннего разговора.

– Хотите его раздеть? – кивнув на застреленного вора, спросил у Упорова доктор Зак.

– Что ты сказал, падла гнутая?! – психанул Упоров, поймав доктора за грудки.

– Я же от души! – перегнулся Игорь Семенович. – Все так делают…

– Оставьте его, Вадим, – сестра мягко разжала пальцы. – Он несчастный человек. Вы же не будете обижать несчастных? И не злоупотребляйте терпением Геры Яновны.

Из кабинета отрывисто звучал голос начальника медицинской службы.