…Дежурный, в добром до пят тулупе, лисьих унтах, прикатил на новых березовых розвальнях и справной, лохматой кобылке, дружелюбно поглядывающей на зэков из – под заиндевелой челки,

– В саночки будем складывать покойничка, гражданин начальник? – опять вывернулся на первый план Гнусков.

– Еще чего?! – морщинистый, с широким, плоским, будто лопата, лицом капитан поежился от одной мысли о совместной поездке с мертвым зэком. – Петлю видишь? Набрось на глотку, авось головенка не оторвется. На глотку, сказано, дурак! С ноги соскользнет. Ты, Лысый, зайдешь в акте расписаться. Мрут нынче все подряд. Четыре вора на Юртовом замерзли в БУРе.

– Колыма – она не Сочи, Федор Тимофеевич, – попытался подыграть Гнус.

– Что на Колыму кивать?! Никто силком играть не тянет.

Федор Тимофеевич поддернул вожжи, гаркнул во все горло:

– Но!

Лошадь, однако, не шибко заторопилась, взяла с места осторожно, рассудительно, и петля на шее Чарли затянулась без рывка. Зэк волочился за новыми березовыми розвальнями в той же скрюченной позе, слегка отбросив по направлению движения стриженую голову.

Снег забрасывал на голой груди портреты Основателей, ныне покойных, как и он сам. Чарли, проигравший свою хромоногую жизнь в очко.

– Верзилов, – сказал бугор, провожая взглядом сани. – Наказать тебя надо: плохо Гнускова бил. Крысятник он неисправимый.

– Исправить долго ли? – откликнулся Верзилов.

Зэки засмеялись, и Гнусков с ними вместе. Тогда Лысый поймал его за плечо, развернул, попросил, даже на него не взглянув:

– Отдай, Федя, сапоги Луке. Его ремонту не подлежат. Просто так отдай, за совесть. Ты же совестливый, Федор, человек…

– Луке, кому же еще?! – заторопился, не оправдываясь, Гнус. – Для себя, что ли, старался?!

– Принеси. Сейчас!

– Докроил, пиявка! – рыкнул вслед Гнусу расстроенный смертью друга, вечно голодный Ключик.

На том разговоры закончились, зэки пошли в теплушку, где можно было чифирить, хоть на мгновенье ощутить не задавленную холодом жизнь собственного тела. Они сидели на лавках, поставленных по периметру вдоль засыпанных стен, вытянув к сваренной из большой трубы печке сапоги, над которыми поднимался густой пар. По их умиротворенным лицам было видно – люди переживают самые блаженные минуты своей арестантской жизни. Пахло горелыми портянками, прелой кожей, несгоревшим углем, ну и, конечно, табачным дымом, выброшенным из черных от никотина легких.

– Чаю осталось на две заварки, бугор, – предупредил ведавший запасами бригады Верзилов.

Лысый кивнул едва заметно, так что могло показаться – просто голову уронил в сонном забытье, и Упоров думал: его невозможно чем-либо разволновать или удивить, как волнуются и удивляются все нормальные люди.

Никандра был для него загадкой, надо сказать, приятной, ибо в нем неведомым образом сохранялось то, чему в лагере обычно отводится короткая жизнь: порядочность знающего цену слова человека. При всей видимой грубоватости бугор обладал необычайной внутренней пластичностью, смекалкой делового арестанта, который осторожно зарабатывал зачеты бригаде, имел приличную отоварку в ларьке, но при этом не обострял отношений с блатным миром, отдавая ворам их «законную» долю бригадного труда.

«И все-таки слишком осторожен, – не преминул придраться Упоров, разглядывая сквозь опущенные ресницы Лысого, – человек без полета. Слишком земной, и в побег с ним… Он не побежит!»

Последнее открытие отрезвило его, Вадим не обернулся, когда открылась дверь теплушки. Вошел продрогший Гнус. Переступая через вытянутые ноги, подошел к бригадиру, поставил перед ним смерзшиеся сапоги Чарли. Никандра никак не отреагировал, тогда сапоги переместились под ноги к Луке, было сказано:

– Держи, Кусок! Им сноса нету.

– Это зачем? – спросил Лука, начиная багроветь от непонятного возмущения.

– Никандра распорядился. Носи, обрубок, радуйся!

Алые языки пламени метались в его бесцветных глазах, но все равно было видно – он вернул добычу с болью и, уж конечно, без души. Багрянец заливал шею Кускова. Упоров догадался: что-то сделано не так, вопреки убеждениям заводного Луки.

– Ты вот что, – зэк старался говорить спокойно, хотя плохо получалось.

– Кони свои, Никандра, забери Кусков хоть и не герой, но три боевых ордена имеет, помимо шести медалей. Ему принимать подачки от недобитков бандеровцев не к лицу. Ты это, будь добр, запомни!

Бугор пережил обиду, как должное, не поменяв постного выражения лица. Он смотрел на Луку беззлобно даже с некоторой долей грусти. Зэки делали вид будто ничего не происходит, разве что кружка с чифиром чуть замедлила свой ход по извилистому кругу. Она миновала Упорова, точнее, он ее не заметил; наблюдал за Ннкандрои, который продолжал разглядывать Луку. Как взрослый сердобольный человек запущенного беспризорника соображая, чем же ему помочь… Затем Никандра наклонился, взял хрустящие голяшки в ладонь, ногой открыл дверцу печки, бросил сапоги в огонь. Голяшки сразу выпрямились, а в теплушке запахло горелой резиной

Бугор сказал, пряча душевное неудобствие в равнодушие будничных слов:

– Я иду на вахту подписывать акт. Бригаду поведет Упоров.

'Хорошо, что они не сцепились, – подумал с облегчением Вадим. – Не хватало еще драки в такой момент.

Чарли был веселым и не подлым. Год до свободы оставался. В часах походить вздумалось. Всю жизнь – в лаптях. Вкусней картошки ничего не ел, а часы ему подавай! Год – до свободы! На цыпочках бы ходил, шепотом разговаривал…'

Он вроде бы и сам мыслил шепотом, а от чужой, уже никому не нужной свободы заволновалась грудь. Зэк старался не думать о ней, старался увести мысли к своим невеселым делам, но она притягивала их к себе, как будто это он потерял свободу, а не покойный Чарли.

И тогда зэк поднялся, чтобы расстаться с той напастью, перехватив кружку с чифиром, сделал свой глоток, вернув ее Ключику, подал команду:

– Пойдем, ребята. Жаль, Саню помянуть нечем…

– Печку гасить будем али нет? – спросил Верзилов, натягивая на голову подшитую невыделанной кошкой буденовку.

– Подопри кочергой. Пусть горит.

Упоров поступил так, как иногда поступал бугор, нарушая технику пожарной безопасности, но сохраняя тепло для следующего утра, чтобы не начинать его с дрожащими от холода руками.

– Федор, – Упоров слегка дернул за рукав Гнускова, когда они уже подходили к вахте. – Напомни мне завтра: хочу обложить печь кирпичом. Будет дольше держать тепло.

– И дольше накаляться, – возразил Гнус, мрачно вспоминая о сгоревших сапогах.

– Я ее все-таки обложу, а ты потерпишь…

Утром произошло событие, которое администрации удалось сохранить в тайне до самого начала. И как потом думали – это был просчет воров, не сумевших путем разобраться в кознях чекистов. Воры проспали, но страдать пришлось не только им. Ну, да лучше рассказывать все по порядку.

…Шел развод. Обычный, только без оркестра из-за стоящих холодов. Начальник лагеря прервал рапорт дежурного, протянул руку начальнику режима. Равнодушно выслушал его и так же равнодушно подписал протянутые им бумаги. Возможно, в том и была вся их хитрость: решить вопрос без предварительного обсуждения в течение одной минуты. Затем Оскоцкий поманил пальцем краснощекого красавца шофера, которому зэки писали любовные письма, тем же пальцем указал ему на вахту, куда, раскланявшись с начальником лагеря, направился сам.

Дежурный сделал положенное для серьезного момента лицо и, поддернув рот к левому уху, крикнул