нужен твой приход в этот безобразный мир. Зачем?! Как он, ты все равно не сможешь – не дано, как есть, не хочешь, но живешь. Циничное надругательство над жизнью – это странное ее прожитие. Весь отпущенный срок по указанной тропке, в указанном направлении, в потемках чьей-то безумной воли… Ползешь? И поди высунься из миллионной шеренги – тут же станешь мишенью. Он встал. Или не падал… Идет, хоть и туда же, куда все – к смерти, но не в страхе ожидания, в несомненной уверенности своего постоянного продолжения.

Идет. Ему уже хорошо в будущем веке, тем хорошим он светится сквозь черное одеяние и свет тот известен людям. Когда только прозреть успел? До начала срока жизни? Почему ему – прозрение, а мне – нет?! Не ищу… Собьет тебя с толку Монах. Погреет душу, уведет от цели, будто ребенка, очарованного светом первой звезды на небосклоне. Станешь покорным, тихим, способным принимать чужую боль, как свою. Все чувствовать душою обнаженной.

Благодать нисходит на смиренных…

Помнишь, как семь священников продолжали стоять и молиться перед входом в Берелехскую зону, когда раздалась команда «Ложись!»? Они остались стоять и скошены автоматной очередью с молитвой на устах. Она от пули не защита. Тогда зачем такая молитва?…

Благодать нисходит на смиренных?

Бог, значит, отверз небо, дал всем вход в него. Ты не пошел. Остался лежать недалеко от Дьякова и Львова. Покорные выживают, чтобы снова не покориться.

В будущем. Жизнь она, действительно без всякой ясности, но все-таки – жизнь. Особенно приятна, когда становится игрой с твоей удачей. И надо держаться не слишком близко от отца Кирилла, чтобы она продолжалась так, как угодно тебе.

Жизнь должна быть собственной. Твоей! Который раз он путает все мысли…

В это время Кирилл говорит низкие голосом, с необычайно грустным выражением лица:

– Смущенный бесовщиной, народ наш встал на путь предательства Отца своего Небесного и грехом тем заслонил себе путь праведный. Тогда-то и был убран Покров, защищающий жизнь нашу телесную. Сотнями тысяч понеслись грешные и праведные души на Страшный Суд, где Господь каждому воздаст за содеянное им…

– Здесь – суд! Тама – суд! – заворчал Озорник. – Нигде продыху нет. Тюльку гонит поп!

– …И углубляясь в размышления о событиях, нас постигших, найдете зависимость с наказанием в том же отступничестве от Святых Основ бытия, дарованных нам для гуманного существования, и ответим молчанием на Суде Его нелицеприятном, ибо солгать Там, как привыкли мы лгать здесь, невозможно.

Человек с верою понятен всем и все ему понятны.

Общество таких людей есть общество света и добра. Общество без веры есть тьма, в которой человек невидим, зол и нетерпим к ближнему своему, страдающему в темноте, как и он сам. Жребий наш тяжкий, однако мы его вполне достойны…

Монах пожал с сожалением плечами.

– …Кабы мы стремились распознать Свет и шагнуть в том направлении. Господь непременно поощрил то желание. Куда ж там! От Истины к партии бежим, а чьих рук это безобразие: сплошная каторга со смертельным исходом? Приняв за истину коммунистическую ложь, унизили мы свое Божественное происхождение, потому и суд нам изречен, как отступникам. Бродяжничаем по жизни, сочиняя себе произвольные страдания…

Культработнику удалось укусить пленившего его Иосифа Гнатюка за руку, он страшные голосом закричал:

– Прекратить антипартийную пропаганду! Я обязан доложить!

– Зачем? – спросил его добродушный Ключик, бросив в распахнутый рот Убей-Папу окурок. – Репетиция, Конкурс. Будем считать – номер отца Кирилла не прошел. Сам видишь – никто не аплодирует. Хочешь, я тебя загипнотизирую?

Андрей сунул руку под подушку и вынул забурник:

– С одного сеанса отключает на три часа.

Убей– Папу потерял возмущенный румянец, покачал головой:

– Мне не надо. Глупость какая…

– Будем считать – мой номер тоже не прошел. Кто следующий?! Процесс-то не прерывай!

– Граждане заключенные, прошу активней!

– Слушай, Сережа, – прервал Любимова Упоров, – репетиция – завтра? Сообщишь мне точное время. Больше не морочь нам голову. Все будет в норме.

– Не забывайте про идейную направленность, – стараясь быть строгим, предупредил Убей-Папу, – главное в искусстве – партийность. Без этого искусство мертво!

– Кто тебе такое сообщил, Сережа?

– Как кто?! Ленин! Уж вы-то, Вадим Сергеевич, обязаны знать!

– Я знаю. Тебя проверял. Сегодня одного такого в штабе встречал. Он, прямо говорить страшно, номер партийного билета забыл…

– Дурасов! – загорелся Убей-Папу. – Так не мудрено: такая радость – восстановили в партии, после десятилетнего перерыва! Голову потерял человек.

– Не только голову, – криво ухмыльнулся Вазелин, – он еще раньше расстался с невинностью…

Упоров видел это жалкое зрелище… После двенадцати лет Колымских лагерей освобождали парторга оборонного предприятия Дурасова. Невиновность доказали те, кто в свое время доказал виновность. Нынче оп седой, беззубый, целует чудом сохранившийся партийный билет.

Благодарит, присягает на верность собственных палачей.

Ползучее существо! Очистки на помойке жрал, за черствую пайку звери тебя в сушилке пользовали. Неделя до свободы оставалась, не смог унять развивавшуюся похоть – случился с Тушманом, а он, все знают, сифилис не долечил. И уходит товарищ Дурасов на волю без зубов, но с верой в партию, да еще с такой болезнью из царского прошлого.

Благодать нисходит на смиренных…

Только бы вырваться! Все останется здесь – продолжать жить кошмарной жизнью разлагающегося трупа: строить коммунизм, блатовать, воровать, предавать, наполнять партийностью литературу и искусство, соединяя в несчастном, донельзя порабощенном человеке низкую подлость с высокой гордостью пустого звука – «советский»! Живите так… Только без меня. Даже погибая, они не увидят своего ничтожества. И пусть! Это не твое. Завтра ты женишься на девушке, которую любишь. Тебе потребуется большая трезвость расчета, потому что рядом с чистым, искренним чувством будет стоять другое, у него нет названия. Это чувство зверя, желающего выжить, сохранить себя и свою любовь любой ценой. Тебе надлежит быть совершенным в преданности тому, во что душа твоя не верит, более того – презирает, бессильная что-либо изменить…

Скачущие мысли Упорова прервал поздно возвратившийся из штаба Соломон Маркович Волков. Голос устало забрался на нары, затих сгорбившись, как старый гриф, ожидающий восхода солнца.

– Банда перестроилась, – наконец произнес он, не замечая нетерпения Упорова. – Раньше партия только командовала: «Пли!». Сегодня она перевоспитывает преступников, реабилитирует одичавших в лагере ученых, писателей, художников, политиков и требует перевыполнения плана по добыче золота. Рогожин, после того, как вы его нарисовали…

– Барончик рисовал Рогожина, – поправил Голоса бригадир.

– Какая разница?! Словно с ума сошел: носится с нами, как свинья с куском мыла, а у людей зависть образуется. Люди-то советские, у них другого чувства родиться не может.

– Рогожина надо простить, – Упоров с трудом скрывал внутреннее довольство. – Он был зачат по недоразумению, в период нэпа, и хочет себя реабилитировать добрыми делами…

– Бросьте вы! У него хорошее пролетарское происхождение. Почти олигофрен! Тут придраться не к чему.

В голову парторга закралась мысль: создать в зоне бригады по аналогии с движением коммунистических коллективов на свободе. Дурак!

– Вы ему об этом, надеюсь, сказали?

– Он такой мнительный, что может принять за оскорбление. Мне стало не до шуток, когда майор