Ой, во поли тай женцы жнуть!

Хор вторит слаженно, каждый голос полон невыразимо жесткой силы. Все вместе сливаются в тяжелый колокольный звук, стиснутый узкими стенами барака, требующий широты и простора украинских степей, чтобы развернуть свою сжатую силу на все бесконечное пространство родины, чтобы хоть голосом коснуться ее дорогой земли. Успеть прошептать ей на ухо: «Мы едины! В жизни и смерти. Едины!»

А як пид горою, тай пид зеленою

Казаки йдуть!

Глаза певцов видят то, о чем поют, тем еще больше вдохновляясь, и дух замирает у тех, кто слушает плененную песню, и нет никакой возможности освободиться от напряжения, вызванного неусмирённой стихией могучих звуков.

Пропетая в дюжину мужских глоток песня срезалась на самой высокой ноте, словно ей удалось вырваться из тесного барака, а после, одурев от свободы, умчаться в беспредельные пространства Вселенной и на излете устало опуститься на отеческую землю певцов.

Молчаливое удивление слушателей тянулось до тех пор, пока Дьяк не произнес с чувством:

– Это один раз возможно, более не повторится…

– Замечательно получилось, – подпрыгнул Убей-Папу, – записываю. А товарищ Кламбоцкий пусть покажет номерок из своего прошлого репертуара. Согласны?

Кламбоцкий встал и поклонился.

– Так, – потер руки культработник. – Может быть, кто из вас стихи почитает?

– Озорник! – сразу нашелся Зяма, указав на сидящего с полуоткрытым ртом зэка. Тот ответил жалостливой улыбкой обманутого идиота, но не отказался.

– Он мне такие поэмы в камере заделывал! – Зяма прижал руки к груди. – Александр Сергеевич замучается такие сочинять. Жалость до слез берет. Он с виду только придурковатый, на самом-то деле…

– Чьи произведения собираетесь читать, Миловидов?

– Свои. Собственные, то есть, – ответил Озорник, – смущенно опустив в пол глаза, – прям сейчас прочитаю.

– Давайте! – скомандовал Убей-Папу, принялся было писать в своем блокноте с дерматиновой обложкой, но, что-то вспомнив, поднял на зэка вопросительный взгляд…

Озорник прокашлялся, начал читать:

Я кассу взял не из корыстных целей,

Мне просто нужно было её взять.

По Колыме меня ведут теперь метели

И заставляет подлый мент пахать…

– Стоп! Стоп! Стоп! – замахал руками перед носом Озорника культработник. – Нельзя! Цензура не пропустит.

– Почему не пропустит?! – завопил Зяма. – Это же конец света! Главное – бескорыстно, за просто так талант отдает людям! Мы опротестуем! Дай ему в рог, Озорник!

– Зяма, уймись, – сказал Упоров, – может, кто сам что-нибудь предложит. Желательно – без блата.

– Игру разрешено предложить, бугор? – спросил, ковыряя в зубах, Вазелин.

– Но без карт, пожалуйста! – попросил Убей-Папу. – Меня предупредили…

– Ты чо буровишь? Какие карты?! – возмутился Вазелин. – Самая народная, доступная каждому игра.

Из зала приглашаются на сцену две команды по пять человек. Одной команде даешь спичечный коробок и другой – ту же тару. Командуешь – начали! Кто вперед полный вшей наберет, тот и победит. Мы на Линьковом в двадцать минут управлялись. Смех, веселье!

– Вши не пойдут. Руководство против вшей.

– Врешь, блоха конопатая! По глазу вижу – врешь? Начальство поддержит: ловкость у людей развивается и коллективизм.

– На Линьковом вша не чета нашей, – зевнул с потягом Ключик, – энергичная, крупнее местной. По хребту бежит – спина прогибается. Местная для такого мероприятия не годится.

– А вот и годится, если тару уменьшить!

– Зажимают вшивые твои таланты, Вазелинчик, – посетовал одноухий проходчик Пашка Палей, – завистники!

– Кламбоцкий, вы фокус показать хотели! – культработник старается перекричать развеселившихся зэков.

– Потерпи, Сережка, потерпи. Зашью тельник – все увидишь. Тайна черной магии. Исчезновение предметов.

Я – единственный хранитель тайны…

– Можно так записать для конферанса?

– Только так, и не иначе! Скромно, без пошлости.

Сам в каком жанре подвизаешься?

– В драматическом…

– Не ошибусь – играешь Робин Гуда.

– Нет, что вы!

– А жаль…

…Фунт повернулся к Упорову, сказал…

– Воры прислали человека. С поручением…

– Сосульку?

– Угу. Дьяк должен выйти из зоны не позднее тебя. Сходка постановила.

– Выйдет на общих основаниях…

– Может, сказать при всех Дьяку, чтоб перестал кроить?

– Подумаем. Еще есть время. Ты не отказывайся и не обещай. Понял?

Фунт не ответил. Зэки сидели рядом, закованные в томительное молчание, отгороженные своими заботами от общего веселья. Левую щеку Граматчикова подергивает тик, но, похоже, он не чувствует, и Вадим смотрит на ее короткие, тряские прыжки в надежде – она сейчас устанет и остановится. Должна же наконец!

Щека трясется…

Потом было услышано и понято обоими. Вадим убрал взгляд от щеки Евлампия. Негромкие слова прошли сквозь их общую тишину:

– Я прочту стихи…

И опять тишина, и они решили – она замкнулась, она снова – броня. Щека замерла, тягуче, напряженно, как застывающее на морозе тесто. Держится из последних сил на самом, кажется, пределе. Вслед за тем, кто обещал читать стихи, сказал еще один злой и ехидный голос:

– Валяй лучше молитву.

Его сердито обрывают:

– Не выступай!

– Можно и молитву, – соглашается Монах, – точнее: не молитву, проповедь.

– От чегой-то нас Бог не бережет?! Объясни!

– Не смейте! – почти на визге запротестовал Убей-Папу, но Иосиф Гнатюк закрыл ему широкой ладонью рот.

…Мучительные мысли вернулись из затянувшегося их тихого омута, всплыли со дна в огромном пузыре, который лопнул на поверхности беззвучно. Отец Кирилл стоял в кругу, очерченном светом единственной лампы. Белое лицо с рублевских икон над черным сатином русской косоворотки загадочно непроницаемо. Рука, та, которую Вадим помнил пришитую к столу финкой Ведьмы, лежит лебединым крылом на куске ночи у изгиба локтя, и кровь, пролитая отцом Кириллом, сочится из памяти тяжелыми, теплыми каплями. Живая… Кап! Кап! Кап!

Красные слезы – в глазах, сквозь них человек, пытающийся объяснить тебе своей жизнью, для чего