подставили стул, сунули стакан воды; начал валиться — сунули ватку под самый нос, и Вороватых подскочил от резкого, пробравшего до печенок смрада нашатыря. Поддерживая под локти, выводили обезумевшего, оседающего на подломившихся ногах, почти невменяемого старика. А как тут не сломаться?! Вот тогда бы, в кабинете, этот наглый, в кожаном реглане, вынул бы черное, блестящее из широкого кожаного кармана и прямо через стол с такими важными, такими родными бумагами рванулся бы огонь из ствола… Тогда бы он пошел сам не зная куда, пятная кровью, хрипя сквозь перекошенные губы… Вороватых хрипел и визжал, разбрызгивая в стороны слюну, мычал, обхватив голову руками. Его долго не хотели оставить одного, и он никак не мог набрать заветный номер, сказать, куда и когда приезжать, не мог открыть сейф, набить портфель всем, что просили эти страшные люди. Те, в кого можно стрелять.
И потом покоя не давали. Простатитов требовал своего, Чижиков чего-то тоже хотел. Все хотели своего, все покушались на его доллары. На его, прошу заметить! На его! Все хотели своего, не такого, как он. А Вороватых хотел только, чтобы его оставили в покое. И сейчас он лежал, тихо плача от злости оттого, что надо ждать звонка, что нельзя выключить телефон. Полуседой пятидесятилетний мужчина тихо плакал, сцепив зубы, растирая слезы по физиономии. Потому что опять должны звонить, опять надо вылезать, что-то делать, кому-то что-то говорить, давать кому-то свои доллары…
И еще хуже стало Вороватых, когда он ощутил, как Валентина тихо гладит его по рукам, по лицу. «Утешает!» — с отвращением понял Сергей Александрович. Вдруг он сообразил, что уже давно не слышит ее храпа. Значит, тихо проснулась, подглядела за ним и теперь думает, он это все из-за Игоря… Презрение к дуре всколыхнулось в душе Вороватых. Ну что они, коровы, понимают!
…Первым не сдержался Простатитов. Телефон ударил так внезапно, что Чижиков охнул, зажал руками сердце. Неприлично ругаясь, кинулся к аппарату, почему-то стараясь не шуметь. Хотел успеть до второго звонка, сорвал уже завопившую трубку.
— Э-э-э… Нет-нет… Если бы вышли, я бы вам. Ну конечно. Конечно же! Конечно, нам мешают!
Последний вопль был уже не просто вялым бормотанием пред лицом разъяренного начальства. Чижиков нащупал объяснение. Универсальное объяснение и оправдание, хорошо известное со времен Средневековья. Пала скотина? Ведьмы нагадили! Ураган? Жиды своей каббалой напустили! Взрываются топки паровозов? А это эмигрантские подрывные центры засылают людей, они и взрывают.
Несколько секунд трубка молчала. Простатитов, наверное, включался в привычную, до мозга костей понятную ему схему. А Чижиков усугублял, ковал железо, пока горячо:
— У вас на кого подозрения, Иван Валерьевич?
— Да есть тут у нас один такой… — прозвучал голос Простатитова задумчиво, почти мечтательно. И Чижиков продолжил ковку такого размягченного железа.
— Ага, и у нас тоже есть. Он один такой тут.
— Не случайно же его и использовали… — Ваня Простатитов все еще был задумчив. — Сами же сто раз говорили про него, просили помочь!
— Вот и помогли бы! — взвизгнул Чижиков голосом флейты. — Я вам и тысячу раз скажу — непозволительный! Опасный! Гад ползучий!
— А я вам, почтенный, сколько раз говорил — помирись ты с ним, а? Говорил? Говорил, Николаша, говорил. Говорил тебе, что ты сам виноват во всем. А ты мне что отвечал, а?!
Чижиков захлебнулся — и возмущением, и тем, как ловко Простатитов на него же перевернул ситуацию. С полминуты висело зловещее, нехорошее молчание. Молчание нарушил Простатитов:
— Что, будем еще ждать связи?
— По-моему, нет.
— Могли твои ребята позабыть?
— Ну что вы! Не те люди!
— А перепутать что-нибудь могли?
— Обидеть меня хотите? Да и видели вы их, этих людей.
— Тогда что? Что вообще могло случиться с группой?
И Чижиков выдохнул всем духом, всей накопившейся злобой:
— Пропала! Погибли ребята! И это происки Михалыча!
Опять настала тишина — уже ненамного, секунд на десять. И опять ее нарушил Простатитов:
— Ладно. Будем считать — аварийный вариант. Посылаем группу Красножопова. Но я тебе так скажу, Николай: если они сами виноваты, твои охламоны, — лучше бы тебе на свет не родиться, точно тебе говорю.
В трубке коротко запищало. Несколько секунд Чижиков слушал писк, потом, всхлипнув от ярости, запустил трубкой в стенку. Трубка потянула за собой, сорвала весь аппарат. Грохот в пустоте помещения немного отрезвил Чижикова. Несколько минут надежда мировой науки стояла с бухающим сердцем, опустив голову между опертых о столешницу рук, переживала унижение, мысленно грозила Простатитову, прекрасно зная, что ничего ему не сделает. Потом Чижиков, сопя, начал стелить на диване. Он еще надеялся, что рация заговорит.
А Простатитов звонил Вороватых и Асанову. Следствием этих звонков стало передвижение множества людей. Целый автобус курсировал по городу, собирал их, увозил на аэродром. Эти люди прощались с семьями, здоровались друг с другом, готовились к выполнению задания, подгоняли амуницию, получали пайки. Шло деловое мельтешение, в которое, считая членов семей, в считанные минуты оказалось вовлечено несколько десятков человек.
И все это наделали они — те, что вовремя не вышел на связь. Все это было из-за них, из-за нескольких пьяных балбесов. Но Миша, конечно же, всего этого вовсе не знал. Он тихо лежал под брезентовой крышей палатки и сам не заметил, как уснул, потому что никто его не трогал и не мешал тихо лежать на спальнике. Вопли бандитов касались только их, а к Мише они ведь не обращались. Было тепло, руки связаны были не сильно, бок почти что перестал болеть; к тому же Михаил сытно поел.
Первый раз Миша проснулся очень быстро, от страшного шума. Все в палатке говорили разом. Один молодой Сашка пел фронтовые песни, но никто его не слушал. Вовка рассказывал сначала Леньке, а потом Юрке про свою плохую жену, а Юрка ему рассказывал, причем одновременно, как он в армии чуть не попал под танк. А потом он стал зачем-то плакать. И пока он плакал, Сашка Тарасюк тоже стал рассказывать, как он служил в армии, но непонятно, потому что матерщины в его рассказе было куда больше, чем слов русского языка.
Поддерживая друг друга, ввалились Витька и старший Сашка, в руках у Витьки была пластмассовая канистра. Их встретили криком «ура!» и стали разливать то, что было в канистре. Толстый Борька Вислогузов повернулся к Мише, обдавая мерзким запахом изо рта, стал ему рассказывать, что он очень любит пиво и что гадом будет, но добудет. При этом он странно смеялся, а потом упал и вдруг заснул. Сашка Карев вдруг быстро вышел наружу, послышались отвратительные звуки. И тут же, словно под аккомпанемент блевотины, все стали петь песни, но что характерно, все разные.
Шум был сильный, противный, но однообразный, и Михаил опять заснул.
Потом Миша опять проснулся, рывком вскинулся. Прошло, наверное, часа четыре. Три неподвижных тела валялись под стенками палатки в неспокойном наркотическом забытьи. Витька и старший Сашка еще сидели, издавали какие-то звуки. Судя по выражениям лиц, они говорили о чем-то, но звуки были нечленораздельные.
Они смеялись странным смехом, все время падали в самых разных местах и вообще вели себя довольно странно. На глазах Миши Витька свалился, увлекая за собой загремевший посудой, загрохотавший стол. Но никто и не думал проснуться. Сам же Витька лежал неподвижно и на том же месте, где упал.
Старший Сашка раскачивался все сильнее, все с большим трудом удерживаясь на месте, и свалился, наконец, поперек Витьки. Кто-то что-то забормотал под просевшей стенкой, но это он не просыпался. Это он просто беседовал с кем-то во сне, быть может, и с самим собой.
До рези в глазах всматривался Миша во все, что находилось внутри палатки. Было это непросто, потому что Витька сшиб последнюю свечу, и было почти что темно. За стеной продолжался тихий, ласковый
