шорох, и Миша помнил, как в свете свечки просели брезентовые стены. И еще он помнил, что в палатке было пять человек. Наверное, двое ушли спать в другую палатку, здесь им стало тесно или они уже захотели спать, а народ еще не мог допить…

Медленно-медленно Миша подвел под себя ноги. Пошевелил кистями рук. Во всяком случае, пальцами он владел, кисти чувствовал. Еще минуты три Миша подводил ноги, садился, судорожно вслушиваясь в звенящую тишину, прерывавшуюся вздохами, утробными звуками, иканием, невнятным бормотанием пьянчуг. Никто на него не обращал внимания.

Миша встал, сделал пару шагов. Ноги затекли, но идти, в общем, получалось. Возле полога было светлее, он увидел, что валяется на полу. Миша встал на колени, прилег набок, захватил связанными руками охотничий нож в кожаных, расшитых бисером ножнах. Никто не пошевелился, не крикнул. До этого момента он легко мог сказать, мол, шел пописать. Теперь все было ясно, разве что он успеет уронить нож в снег, если поймают. Все, что он делал, выглядело просто, заурядно, как-то очень обыденно, только очень колотилось сердце.

Вроде бы снаружи оставалось двое сторожить? Оборванный тяжестью, тент валялся на снегу, придавленный целым сугробом. Ясно было, что на тенте накапливался снег, его никто не сбрасывал, и сооружение рухнуло.

Мишке стало жалко тента, словно пострадал кто-то близкий ему: совсем недавно Миша сам же ставил тент. Ясно, двое из-под тента ушли. Вопрос, в какую из маленьких палаток? Желтые потеки на сугробах были у ближайшей к шестиместке. Вроде бы залезть в хозпалатку было безопасно. В самом деле, трудно было себе представить, чтобы полевики залезли спать в хозпалатку. Так же трудно представить, как хозяев дома, затеявших спать в кабинете или обедать в уборной.

Миша нырнул в полузасыпанный снегом вход, под провисшую крышу палатки. Теперь он был скрыт от любых взглядов, и плохо было только то, что времени у него было мало и что снегопад прекратился. Любой легко увидел бы, что кто-то протопал и залез в хозпалатку, потревожил возле входа свежий снег.

Миша лег набок, стал перехватывать руками лезвие. Раза три задел лезвием за руки. Боли не было — так, какое-то щекотание. Но он понимал, что может сильно пораниться. Трудно сказать, сколько времени прошло, пока Михаил смог разрезать путы. Три минуты? Пять минут? Нож был как бритва, и времени ушло немного. Гораздо больше времени ушло на то, чтобы руки начали работать. Стараясь не кричать от боли, Миша много раз сжимал и разжимал кулаки, напрягал бицепсы, сгибал руки в локтях, вращал обеими руками — все это в тесном пространстве. Не меньше получаса ушло на то, чтобы руки снова стали его руками, пусть с ломотой в мышцах, с горящей кожей, с распухшими кистями. На них и правда было несколько порезов, но не сильных. Миша приложил снега, кровить почти сразу перестало.

Миша в это время усиленно думал. Часть продуктов была в рюкзаках, просто чтобы удобней носить и чтобы отделять одно от другого. Задача была в том, чтобы выбрать получше рюкзак, набить его необходимым. Разрезая ножом картонные коробки, Миша удивлялся, какой он ладный в руке, какой острый! Здесь же, в хозпалатке, лежал и его полушубок, им он накрыл часть продуктов. Труднее было решить, куда бежать.

Миша понимал, что банда проспится и будет здесь сидеть, пока не стает снег. А после этого пойдет искать его друзей. Уходить на Исвиркет он не хотел, сразу станет понятно, что он сбежал к друзьям. Лучше пускай ждут, сколько смогут, людей с верховьев Коттуяха.

Уходить на юг, к эвенкам? Миша не знал, как к нему отнесутся эвенки. И кроме того он боялся, может, там уже тоже… эти. Вот к западу, откуда бежал Коттуях, простирались пока что не захваченные неприятелем области. Сотни, тысячи километров, где нет и не будет людей.

Миша помнил только часть карты. От излучины Коттуяха, километрах в двадцати, — истоки другой реки, Келамы. По Келаме километров через семьдесят начинаются жилые места. Всего пути километров сто тридцать. Со спальником, оружием и запасом еды, пожалуй, есть шанс дойти, если не пойдет опять снег. Из всего нужного у Миши не было только оружия. Разве нож… Узкое обтекаемое лезвие, сантиметров двадцать пять, обоюдоострое, с кровоспуском.

Миша поднырнул под полог входа, выпрямился уже на снегу, и его глаза встретились с глазами всклоченного, сонного Юрки. Юрка стоял по колено в снегу, в одном свитере, с расстегнутой ширинкой.

Теоретически Миша знал, что делать. Нож превосходно лег ему в полусогнутую, расслабленно опущенную руку, удобно опираясь на кость. Неопытные люди, грубая уличная шпана, стискивают нож, охватывают рукоятку. Миша держал нож расслабленно, почти как врачи держат шприц.

Много позже Миша осуждал себя за промедление. Он просто должен был сразу же прыгнуть вперед, и, одновременно с ударом, левой рукой зажать противнику рот. Все это Миша превосходно знал, конечно, но опыта у него не было, и он тянул, как будто у него был выход.

Юрка открыл и закрыл рот. Побледнел. Расставив руки, сделал шаг назад, второй. И Миша, ловкий и сильный боец, много раз научаемый этими самыми… опытными людьми, словно прилип к Юрке и танцующей походкой сделал такой же шаг, второй.

— Ты что? Ты что? — повторял Юрка с самым растерянным видом.

Он тоже был неопытный, он не стал кричать, не побежал сразу, как только увидел Мишу и в руке его — сверкнувший нож. И Миша повторял:

— Ты что? Ты что, Юрка, ты что?

Словно века прошли, пока были сделаны эти несколько коротеньких шагов.

Самое жуткое было, что оба они говорили вполголоса, почти шепотом. Юрка делал назад шаг за шагом. А потом он споткнулся обо что-то, стал терять равновесие и резко метнулся влево. И тут Миша сделал то, что был должен с самого начала: бросился вперед и выбросил руку с ножом. Это вовсе не было случайностью, Миша вполне знал, как убивают. Он и читал, и слышал, ему и показывали, как надо. Он мог никогда и не применить этих познаний, но времена его пришли, и вот он делал то, чему учился. Так милый, теоретический юноша знает, что ему делать, и, лишаясь невинности сам, вполне может лишить невинности подругу. А его невинная подруга тоже знает, что ей делать, и вполне может помочь парню.

Нож вошел в тело так же, как только что в картонную коробку. Миша даже не почувствовал толчка, сильного сопротивления. Лезвие мягко замедлило движение и остановилось.

Юрка замер в странной, напряженной позе, мучительно и дико раскрыв рот.

«Сейчас заорет», — подумал Миша. Но Юрка уже не мог крикнуть.

Миша потянул к себе нож, и тот легко вышел из тела. Юрка сделал еще шаг назад, опять споткнулся и стал падать навзничь. Его ноги несколько раз дернулись в воздухе, откуда-то из снежного сияния донесся мучительный выдох, почти хрипение. И это было все.

Теперь было видно, что Юрка зацепил натяжку палатки, почти оторвал ее, что, падая, он проехался по заснеженному боку и перекосил ее, почти смял один из углов. Несколько мгновений Миша перебарывал себя, чтобы подойти к ЭТОМУ, к тому, что лежало за растяжкой. И не сразу заметил, что палатка шевелится.

Да, палатка вовсю шевелилась. Послышалось кряхтение, сопение. И точно так же, как сам Миша только что оказался лицом к лицу с Юркой, выпрямился покинувший палатку Ленька, уперся зрачками в зрачки.

Ленька стоял в длинном тулупе, и в одной руке он держал что-то прямоугольное, в мешке с лямками. А другой рукой Ленька держал карабин. Раздумывать времени не было, и Мишу вел инстинкт, вело учение, вело знание на словах, как надо. И он сделал шаг вперед, повел лезвием ножа, сипло, совсем не по-своему, прохрипел:

— Тихо, падла!

Ленька часто-часто закивал, из обеих рук предметы выпали в снег, и вот он уже стоял, подняв руки над головой, хотя его об этом не просили. Самое простое было бы сделать как раз то, что нужно: левой рукой зажать рот, а правой вогнать нож, впрочем, вогнать нож можно было в несколько мест, на выбор. Зажать рот было куда важнее. Но очень не хотелось убивать. И Миша только повторил:

— Молчи, если хочешь жить!

Ленька кивал — часто-часто. Одна штанина его потемнела от жидкости, обильно выпускаемой Ленькой от переживаемого страха. Миша указал ему на вход. Почему-то было совершенно не страшно