и… Даже я знаю, что он в нее влюблен!»

Но голос Игната, услышанный минуту назад, звучал у нее в ушах — да что в ушах, в сердце! — заставляя сомневаться в том, в чем она себя убеждала. Он произнес эти слова: «Если бы я знал!» — именно так, как должен был произнести, если верить словам гипнотизера Тоукера. Так, будто сторонний вопрос стал продолжением собственной мысли, которая билась у него в голове неотступно.

— Я пойду, Звездочка, — нарушила молчание Ксения. — Полночь уже. Я завтра утром в Вербилки хотела поехать, мне, возможно, чайный сервиз дадут расписать. Если не передумают.

Она взяла со стола фарфоровые чашки, уложила в пальмовые коробочки. Тихо щелкнули крышки.

— Все это, может быть, и не главное, — сказала Ксения. — Он, я, наша любовь… Все это, может быть, совсем не главное…

— Ну как ты можешь такое говорить! — воскликнула Эстер.

Она наконец стряхнула с себя странное растерянное оцепенение.

— Но ведь говорю же. Значит, сомневаюсь, правда? Может, то, что я про жизнь понимаю, не дает мне думать, будто любовь в ней главное? А Игнат это чувствует, потому и…

Она махнула рукой и замолчала. Молчала и Эстер.

— Спокойной ночи, Звездочка.

Дверь почти не хлопнула, закрываясь. Ксенька все делала бесшумно. Ее существование в мире было не отчетливее, чем легкий сквознячок между дверью и окном. Ни одна свечка не погасла от этого сквознячка, только тихо качнулось их пламя.

«Но что же тогда главное? — невидяще глядя на закрытую дверь, подумала Эстер. — Не для меня, не для Ксеньки, не для Игната — но вообще, вообще?..»

Сигареты были приклеены к столу вертикальной неровной дорожкой и покрыты лаком, чтобы не раскатились по гладкой дубовой поверхности и не раскрошились от прикосновений любопытных посетителей. На каждой сигарете была написана строчка стихов, и все вместе эти строчки-сигареты складывались в поэму.

— «Экран и насекомое, бегущее по пляжу, стреляют в голову мою», — прочитала Алиса. — Это что-нибудь означает?

— Скорее всего, нечто концептуальное, — пожал плечами Полиевкт.

— То есть ничего, — кивнула Алиса.

— Я думал, в вашем возрасте и при вашей профессии концептуализм вызывает больше почтения, — засмеялся он. — Ну да Америка невербальная страна. И ваша профессия невербальна. Что вам до стихов?

— До этих — ничего, — усмехнулась Алиса.

Разговор о поэзии происходил, можно сказать, в естественных условиях — в маленьком кафе на Петровке, которое занимало две комнатки круглосуточного книжного магазина. Стеллажи магазина и барная стойка кафе были сделаны из выкрашенных белой краской водочных ящиков, а светильники под низким потолком — из собранных в грозди винных бутылок. Все это смотрелось так же стильно, как приклеенные к столу сигареты, и так же, как в концептуальных сигаретах, во всем этом сквозила чуть большая претензия, чем следовало бы для предположения, будто за всем этим стоит искусство.

— До этих ничего, а до других, значит, что-то? — заинтересовался Полиевкт. — Вы любите поэзию, Алиса?

— Не знаю. В детстве действительно любила, потому что ее любила бабушка. Русскую поэзию, — уточнила она. — Но во взрослом возрасте я и русский язык почти забыла, не то что русские стихи. Поэтому не могу сказать, люблю ли их сейчас.

— Во всяком случае, по-русски вы сейчас говорите блестяще, — заметил Полиевкт. — Лексика, интонации — просто безупречно!

— Я ведь целый год в Москве.

Алисе нравилась необязательность их разговора, и даже чрезмерная концептуальность кафе казалась поэтому вполне приемлемой.

За три месяца, прошедшие после закрытия «Главной улицы», Алиса вообще не занималась ничем обязательным, и это нравилось ей так, что уже начинало вызывать опасения. Общение с Полиевктом, которое стало почти ежедневным, было именно из этого ряда — легких необязательностей.

Когда был дан последний спектакль, все неустойки выплачены, все документы выправлены и все американские актеры улетели домой, Алиса вдруг почувствовала себя так, как чувствовала лишь однажды в детстве.

Ей тогда было одиннадцать лет, и она приехала на летние каникулы из Нью-Йорка в Техас. Хотя техасские ранчо отстояли друг от друга на несколько миль, компания Алисиных ровесников подобралась немаленькая, и ребята, из которых она состояла, проводили вместе целые долгие летние дни. Даже изнурительная жара им не мешала, потому что все они привыкли к жаре с рождения.

Собирались чаще всего у Алисы: она жила в гостевом домике, который стоял в некотором отдалении от большого дома, поэтому взрослые не мешали ребячьей компании. Пользование этим гостевым домиком бабушка Эстер оставила за собой, когда ее дочь вышла замуж за мистера Лейденсена и уехала с внучкой в Нью-Йорк. С тех пор бабушка сдавала ранчо в аренду, но стоящий на отшибе домик был закреплен за Алисой, там она и проводила каждое лето.

Алиса любила Техас и любила свое ранчо, даже теперь, когда на нем хозяйничали арендаторы. Ей всегда было грустно, когда каникулы заканчивались и приходила пора уезжать. Но в то лето расставание с ранчо неожиданно затянулось: за два дня до отъезда Алиса заболела скарлатиной, да так серьезно, что ее пришлось положить в больницу. Уже и учебный год давно начался, и летние друзья разъехались по своим школам, а Алису никак из этой дурацкой больницы не выписывали: врачи опасались какого-то осложнения.

Ей показалось, что прошла целая вечность до того дня, когда бабушка — сразу же, как только Алиса заболела, она прилетела из Нью-Йорка, чтобы навещать ее в больнице, — наконец забрала ее домой. То есть сначала не домой, а в тот самый гостевой домик на ранчо.

Вот в тех-то трех днях, которые она провела в этом домике до отъезда в Нью-Йорк, и была та самая прекрасная необязательность, которой не случалось в Алисиной жизни больше никогда! Тишина, одиночество, и никуда не надо спешить, и не надо делать над собою никакого усилия ни в чем… Алиса бродила вокруг дома, каталась на лошади по окрестностям, вечерами сидела с бабушкой на крылечке под персиковым деревом, и ей казалось, что более прекрасной жизни не бывает на свете.

— Мне жалко уезжать, — сказала она в последний вечер. — Мне… все так правильно, что не хочется уезжать.

Может, Алиса выразила свою мысль по-русски неточно, но бабушка поняла.

— А ты почувствуй вперед, — сказала она. — Хотя бы ненадолго.

— Это как? — удивилась Алиса.

— Очень просто. Почувствуй, как тебе будет, если ты сейчас останешься здесь. Как тебе будет без танцевальной школы, без Бродвея и без того будущего, о котором ты мечтаешь. Почувствовала?

— Мне будет… тоже жалко, — задумчиво проговорила Алиса. — Гораздо сильнее жалко!

— Вот видишь. Значит, сейчас надо сделать решительный шаг и переменить свою жизнь.

— И это всегда так? — с интересом спросила Алиса. — Каждый раз, когда сомневаешься, надо