как идет сейчас. Только, наверное, не прижимал бы Эстер к груди так, как прижимает Ксеньку — нежно, будто ребенка.

— Почему ты так рано уходишь? — встрепенулась Ксения.

— На работу пора, в стройуправлении ночью дежурю. На рабфаке это вроде практики у нас. Ну, и заработок тоже.

Глаза его даже сейчас, в мерцающем пламени свечей, были такие же, как днем при ярком свете, и ночью в темноте, и в чистых лучах вечернего солнца, — серые, глубокие и твердые, скальной породы. Такими Эстер впервые увидела их, когда он открыл ей дверь комнаты Иорданских два года назад.

И ни тогда, ни теперь она не понимала, почему эти неизменные глаза вызывают у нее в сердце такую бурю противоречивых чувств, какой не вызывали больше ничьи глаза, даже самые что ни на есть разнообразные, многослойные и переменчивые.

— Вот видишь, ночью на работу идешь. А еще говоришь, будто высыпаешься, — расстроенно сказала Ксения. И добавила, глядя куда-то в сторону: — Ты хоть приходил бы почаще… Бабушка тебя каждый день вспоминает.

Эстер ожидала, что на эту неумелую Ксенькину ложь Игнат ответит естественным вопросом: «А ты? Ты меня вспоминаешь?» — но непредсказуемость, которая так странно соединялась в нем с надежностью, проявилась и на этот раз.

— Приду, — ничего не спрашивая, сказал он. — А если вдруг срочное что, позвони. Я в стройуправлении через три ночи на четвертую, и телефон под рукой. Номер Б-12-22. Дай-ка запишу тебе.

— Я запомню, — по-прежнему не глядя на него, кивнула Ксения. — До свиданья, Игнат.

— До свиданья.

Он тоже кивнул Ксении с Эстер и вышел из комнаты. Эстер сразу показалось, что даже свечи горят теперь напрасно. Все было напрасно без него, но когда она подолгу его не видела, то как-то об этом забывала, а вот в то мгновение, когда он уходил, ощущение зряшности всего, что происходит в его отсутствие, становилось невыносимо острым.

«Так и в лечебницу недолго угодить, пожалуй, — сердито подумала она. — Вся труппа со смеху умерла бы. Герл Левертова сошла с ума от неразделенной любви! Ну да все равно никто не поверил бы».

После того как за Игнатом закрылась дверь, Ксения еще минуту стояла посреди комнаты, неподвижная и напряженная. Потом она вдруг закрыла лицо ладонями, пошатываясь, будто пьяная, добрела до дивана и, упав на него, заплакала.

— Ксенька! — забыв про собственные страдания, ахнула Эстер. — Что с тобой?!

Увидеть Ксеньку плачущей — это было из разряда абсолютных невозможностей. Во всяком случае, Эстер видела ее слезы впервые. И это при всех трудностях Ксенькиной жизни!

— Н-нич-чего… — всхлипывая, проговорила Ксения. — Я… ничего… Звездочка… я сейчас…

— Как же ничего, если вся сейчас слезами изойдешь? — рассердилась Эстер. — Ну-ка рассказывай, что случилось?

— Что же рассказывать? — Ксения отняла руки от лица и подняла на Эстер глаза. По лицу мелькнуло жалкое подобие улыбки. — Ты ведь и сама видишь.

— Ничего не вижу. Ничего такого, чтоб рыдать!

— Люблю я его, Звездочка, — еле слышно произнесла Ксения. — Так люблю, что жить без него не могу ни дня. Сама не знаю, как такое могло получиться.

«Да запросто!» — хмыкнула про себя Эстер. А вслух сказала:

— Ну и люби себе на здоровье. Он тебя тоже любит. О чем же плакать?

— В том-то и дело.

— В чем?

— Что он меня тоже… Он так говорит…

— Ну и выходи за него, — повела плечом Эстер. Сердце при этих словах упало куда-то не в пятки даже, а, наверное, в преисподнюю. — Или не зовет?

— Он зовет. Звал… Но я не выйду за него замуж.

Ксения совсем успокоилась, во всяком случае, следы слез исчезли с ее щек мгновенно, будто высохли от неощутимого свечного жара.

— Почему не выйдешь? — изумилась Эстер.

«Если б меня позвал, я бы в ту же секунду вышла, — мелькнуло при этом у нее в голове. — И не только что замуж — в рыбацкую деревню с ним уехала бы, или куда там… Все бы бросила, если б он захотел».

В этом она была уверена насмерть. Это было непонятно, это казалось немыслимым — ну что связывало актрису, москвичку, красотку, которую все знакомые считали образчиком непредсказуемого богемного каприза, с поморским крестьянином, который всего год назад не умел пользоваться лифтом и хлебные корки называл охлебками? — но это была правда. Та сильная, необъяснимая правда, что ведет человека по жизни, определяя все его поступки, которые в глазах тех, кто этой его правды не знает, кажутся непонятными и неожиданными.

— Почему не выйдешь? — почти растерянно повторила Эстер.

— Потому что не имею права ломать его жизнь.

В Ксенькином голосе прозвучала та тихая твердость, которую, Эстер точно знала, не могла победить сторонняя воля, даже самая сильная.

— Это в каком же, интересно, смысле? — насмешливо поинтересовалась Эстер. Она еще надеялась пронять Ксеньку иронией. Хотя прекрасно понимала, о чем та говорит. — Насколько мне известно, жизнь ломает мужчина невинной девице, которую бросает с младенцем на руках. Во всяком случае, такого мнения придерживаются все клушки-мамаши, которые мечтают умело сбыть с рук своих клушек-дочек.

— Меня никто не мечтает сбыть с рук, — улыбнулась Ксения. — Не в этом дело.

— А в чем?

— Ты и сама понимаешь, Звездочка.

— А вот и не понимаю!

Эстер сердито стукнула кулачком по столу и поочередно заглянула в обе пустые чашки, надеясь найти глоток муската. Вино осталось в Игнатовой чашке — она выпила его, и от этого случайного глотка голова у нее закружилась, как не кружилась от всего выпитого прежде.

— Дело в том, что, женись он на поповской дочке, все дороги в жизни будут для него закрыты. И удачей еще будет, если это коснется одной только его карьеры.

— Карьеры! — фыркнула Эстер. — По-твоему, он карьерист?

— Игнат не карьерист, — серьезно проговорила Ксения. — Он совсем не карьерист в принятом советском смысле. Но он честолюбив, как всякий молодой человек, в котором жизнь набрала силу. И потом, ведь он талантлив. Да-да, талантлив, неужели ты не видишь? — сказала она, встретив недоверчивый взгляд подруги. — У него живое воображение, при этом он мыслит глубоко и логично. Если Бог поможет, его ждет большое будущее.

— Вот видишь, если Бог поможет! — поймала Ксеньку на слове Эстер. — Разве ты можешь Богу помешать такой ерундой, как замужество?

Ксенькина вера в Бога была тихой, непоказной, но имела те строгие формы, которых и не могла не иметь вера девушки, выросшей в семье священников. Всенощная, Пасха, причастие, Великий пост — все это присутствовало в ее жизни так же естественно, как бодрствование и сон.

Эстер не могла с точностью сказать, верит ли в Бога. Она даже нарочно не задавала себе этот вопрос, потому что словесный ответ на него казался ей невозможным. Но никаких религиозных — синагогальных, по прадедовой, или советских, по родительской вере — обрядов она не признавала точно. Общие для всех обряды претили ее натуре своей назойливой обязательностью.

— Не вредничай, Звездочка, — улыбнулась Ксенька. — И не будем больше об этом, ладно? — Она подошла к окну, коснулась его щекою. На стекле с обратной стороны ночами уже выступала изморозь; шел к концу октябрь. — Узоры уже… — тихо сказала Ксенька. — Видишь, на стекле узоры. «Как на узорчатой тарелке рисунок, вычерченный мелко».