— Как-как? — переспросила Эстер. — Это что, стихи?

— Ну да. Мандельштама твоего стихи, разве ты не знаешь?

— Моего! — фыркнула Эстер. — Он такой же мой, как и твой.

— В меня он не влюблялся.

— В меня тоже. Две туманные записки и одно свидание с оглядкой на жену — думаешь, это любовь поэта? Но стихи хорошие, не спорю. Что это тебя на них вдруг потянуло? — спросила Эстер.

И тут же замолчала. Конечно, Ксеньку потянуло на стихи потому, что о стихах полчаса назад вспоминал Игнат.

— Из-за фарфора, — сказала Ксения. — Там дальше знаешь что? Ну, про узор на тарелке? «Когда его художник милый выводит на стеклянной тверди. В сознании минутной силы, в забвении печальной смерти»… Об искусстве лучше не скажешь.

— Может, тебе все же как-нибудь в училище удалось бы поступить? — с тоской спросила Эстер. — Давай мои документы подадим, а? Все-таки у меня происхождение более-менее сносное. Поступила бы по ним, а там видно было бы.

Невыносимо было сознавать, что Ксенька со всем ее талантом, с вот этим тонким чувством фарфорового узора, выводимого на живой поверхности жизни, никогда не получит настоящего художественного образования, которое кому же получать, как не ей, а так и будет ездить на электричках в деревню Вербилки на фарфоровый заводик и выполнять тайком какие-то мелкие заказы под именем того, кто, сжалившись, с нею этими заказами поделится, да и то неизвестно, не прикроют ли вскоре заводик в Вербилках, как уже прикрыли множество подобных мелких заводиков…

— Авантюристка ты, Звездочка, — улыбнулась Ксения. — Может, мне по твоим документам в Германию выехать, в Мюнхен? Или во Францию, в Севр. Прежде художники по фарфору непременно туда ездили учиться.

— Неплохо бы, — усмехнулась Эстер. — Ты под моим именем в Севр, я под твоим в православный монастырь на Святую землю.

— В Святую землю ты как раз и по своим можешь выехать, и не обязательно в монастырь. Помнишь Розу Моисеевну? Этажом ниже у нас в «Марселе» жила, только в другом крыле?

— Ну, помню. И что?

— Представь себе, ее выпустили в Палестину как убежденную сионистку! Правда, говорят, ее подругу не выпустили, а, наоборот, арестовали, как только она прошение о выезде в ту же Палестину подала.

— Капризы властей непредсказуемы, — усмехнулась Эстер. — Но про Палестину — это мысль… Хотя — ну что я там буду делать? Там, говорят, болота, арабы и пустыни, и все это следует осушать, убивать и орошать до умоисступления. Нет, Земля обетованная не для меня. К тому же древнееврейский выучить невозможно — язык сломаешь. Я вон и английский-то на курсах Берлитца с трудом выучила, чтобы с нашими гастролерами болтать.

— Я Игнату с языком могла бы помочь… Меня ведь бабушка немецкому учила, и очень даже неплохо выучила, — невпопад задумчиво произнесла Ксения.

Впрочем, почему же невпопад? Ясно ведь, что на протяжении всего разговора про Палестину и Севр на самом деле она думала только про Игната.

— Не зря он тебе смелости желал, — сердито сказала Эстер. — И о чем ты думаешь, не понимаю! О каких-то там жизненных путях, которые перед ним якобы закроются… Он тебя любит, а ты!..

— Знаешь… — помедлив, произнесла Ксения. — Знаешь, а ведь Игнат и к тебе очень сильно неравнодушен…

— Что-о?! — Эстер чуть со стула не упала. — Я-то при чем?

— Он неравнодушен к тебе, — повторила Ксения. — Хотя, правду сказать, я не понимаю природу этого его неравнодушия… Она странная какая-то. Мне кажется, он и сам ее не понимает, и это его беспокоит.

— А мне кажется, тебе это кажется, — пожала плечами Эстер. Всего ее самообладания едва хватило для того, чтобы на лице у нее выражалась при этом лишь полная невозмутимость! — Не вижу разницы в его отношении ко мне и к твоей бабушке.

— Ну уж это, положим, не так, — улыбнулась Ксения.

— А давай проверим! — вдруг предложила Эстер.

— Что проверим?

— Как он к кому относится.

— Разве можно это проверить?

Улыбка на Ксенькином лице стала, впрочем, чуть настороженной и даже испуганной.

— А вот и можно! — заявила Эстер. — Меня Тоукер научил. Он гипнотизер, он знает.

Гипнотизер Тоукер работал в Мюзик-холле три месяца и, несмотря на свою английскую сдержанность, не остался равнодушным к испепеляющей, как он сказал, красоте Эстер. Правда, дальше приятной болтовни о том о сем их отношения не зашли. Эстер упражнялась во время этой болтовни в английском и получала разнообразные интересные сведения. Одно такое сведение она теперь и припомнила.

— Чтобы узнать, правда ли тебя любит тот, кто признается тебе в любви, — объяснила она, — надо, чтобы кто-нибудь посторонний неожиданно спросил его об этом. Только чтобы не предмет его любви, и вот именно очень неожиданно спросил. Лучше всего ночью по телефону. А сейчас как раз ночь, и он у телефона.

— Это какая-то игра, — сказала Ксения. — При чем здесь любовь?

— Ну и что с того, что игра? А когда все слишком серьезно, то скучно, — заявила Эстер. — Ну давай позвоним, а, Ксень?

— Но кто же будет звонить? — растерянно спросила Ксения. — И что говорить?

— Я позвоню! Не своим голосом, конечно, а притворюсь, я кого угодно умею пародировать. А спросить надо очень просто: «Кого вы любите?» Что он сразу ответит, то и правда.

И, не дожидаясь, пока Ксенька придет в себя, Эстер сняла трубку телефона, стоящего на тумбочке у дивана. Когда «Марсель» был только построен, телефоны имелись в каждой его комнате. После революции их, разумеется, отключили, но несколько лет назад связь была восстановлена, не зря же в доме жили работники ведомства связи.

— Барышня, — торопливо проговорила Эстер, — дайте Б-12-22.

— Не надо, ну зачем ты!.. — воскликнула было Ксения.

Но Эстер махнула на нее рукою и, прикрыв трубку, прошептала:

— Уже соединяет! — И сразу же произнесла замогильным голосом: — Ответьте, кого вы любите?

Ксенька ахнула и зажмурилась, а Эстер, вслушавшись в ответ, поскорее повесила трубку на рычаг.

— Ну, что он ответил? — приоткрыв один глаз, спросила белая от смущения Ксения.

— Странно… — задумчиво проговорила Эстер.

— Что странно? Сказал, чтоб не хулиганили? Но это вовсе не странно, этого и следовало ожидать!

— Нет, не то, — поморщилась Эстер. — Он сказал, что не знает. «Если б я знал!» — вот что сказал…

— Вот видишь, — тихо проговорила Ксения.

— Что — видишь? Именно что ничего не видно! И ничего не понятно.

— Он сомневается. Он не уверен, что любит меня. И как же я могла бы застить собою его жизнь? Нет, Звездочка, я все правильно решила, — твердо произнесла Ксения. — И он все правильно решил, когда от нас ушел. С глаз долой — из сердца вон.

Эстер ничего на это не сказала. Но совсем не потому, что была согласна с Ксенькиными словами, а потому, что ее охватила растерянность. Это чувство было совершенно ей не свойственно, она даже не сразу поняла, что это именно оно.

«Но как же он не знает? — думала она. — Как же не знает, если и смотрит на нее так, и говорит,