Через несколько дней мама уехала, и душевная тревога, связанная с нею, забылась.

Гораздо важнее была другая тревога, та, о которой Эстер говорила теперь Ксении. Она накапливалась исподволь, поднималась, как вода в реке во время затяжных ливней, и со всей неизбежностью выплеснулась наконец из берегов привычной жизни.

Весь год, который Эстер служила в Мюзик-холле, казался ей одним нескончаемым фейерверком. Он крутился у нее в сердце и в голове, этот волшебный год, рассыпал разноцветные искры, и, когда она просыпалась по утрам, ей не верилось, что бывает в жизни такое долгое счастье.

И это вовсе не было отвлеченным впечатлением: программа Мюзик-холла и была задумана именно как фейерверк. Однажды Эстер даже слышала, как знаменитый комик-буфф Ярон — его специально пригласили из оперетты в спектакль «Чудеса XXX века» — возмущался, стоя в дверях своей гримерной:

— Ей-богу, я не создан для такого фейерверка! Поверьте, душенька, — обратился он к гримерше Клавдии Васильевне, которая выглянула из-за двери на его громкий голос, — я никак не могу освоиться с мыслью, что до меня на сцене будут работать три обезьяны, а после меня какие-то поразительные Рейнш с электрическими кольцами!

А Эстер очень даже нравилось работать в одном ревю с акробатами Рейнш, которые были обозначены в программе как «бронзовые люди», и с чечеточным трио Уайт, и с гавайским гитаристом Джонни Данкером, и… Да со всеми ей нравилось работать! И с милыми обезьянами Тарзаном, Дикки и Викки тоже. Ей нравился весь Мюзик-холл, весь как есть. Правда, иногда она не могла поверить, что все это наяву происходит в Москве, и происходит с нею…

Еще ей не верилось, что год назад она зачем-то старалась забыть то, что составляло самое ее существо, — беспечную музыку, которая звучала у нее внутри постоянно, желание танца, которое бодрствовало в ней даже ночью, когда сама она спала… Наверное, дело было лишь в том, что ее обида на Фореггера, который отнесся к ней когда-то со снисходительностью, с какой относятся к несмышленому ребенку, была слишком велика, и обида эта перенеслась на все, чему она у Николая Михайловича научилась. Вот на этот самый танец, на эти простые мелодии, которые ни в чем не были виноваты…

А на Касьяна Голейзовского никакой обиды у нее не было. И потому все, что происходило в ее жизни, когда она стала одной из тридцати мюзик-холльных герлс, Эстер воспринимала как сплошной праздник.

Конечно, она завидовала настоящим звездам, особенно Вере Друцкой и особенно ее сольному номеру «Уличная танцовщица». Но вообще-то участие в ансамбле тридцати герлс увлекало так сильно, что места для зависти просто не оставалось. Особенно когда Голейзовский начал репетировать с ними «Танец цветов» и «Живую лестницу» — два эффектных номера в новом спектакле.

Эстер сразу поняла, что весь этот спектакль под названием «С неба свалились» задуман как обман начальства. Конечно, действие последней его картины происходило в рабочем клубе, и пролетарское искусство, которое там демонстрировалось, должно было доказать зрителю, что оно намного лучше западного. Но все, что происходило до последней картины, на протяжении всего спектакля, было так феерически прекрасно, что красноармейские пляски не шли с этим ни в какое сравнение.

Все время, которое она не занята была на сцене, Эстер стояла в кулисах и смотрела, как сияет, сверкает, кружится та самая западная жизнь, которая впечатляла главного героя Иван Иваныча Жупела настолько, что, оказавшись в Европе, он приглашал двух французских кафешантанных певичек лететь с ним на дирижабле в СССР.

Уже в вагоне-ресторане экспресса, мчащегося в Европу, его воображение поражали официанты — их играли братья-жонглеры Гурьевы. Когда они перебрасывались посудой, у Эстер даже сердце замирало, словно над сценой летали не тарелки и чашки, а живые хрупкие существа. Потом жонглеров Гурьевых сменяли роликобежцы Бренди — они были официантами уже в парижском баре и ловко скользили между столиками на своих блестящих роликах.

Все это — то, что Ревекка Аркадьевна назвала мишурным блеском, — как раз и создавало ощущение бесконечного фейерверка. И воздушные гимнасты де Коно, и Анна Дурова с морскими львами, и ковбои Дакота, работающие с лассо…

Чувствовать себя маленькой блесткой этого сияющего ряда казалось Эстер таким же счастьем, как чувствовать себя его главной звездой. Ну, или почти таким же… Ведь если пока что она не звезда, а только блестка, то все у нее впереди, все у нее еще будет, не зря ее после каждой репетиции хвалит Голейзовский!

Эстер так привыкла к его похвалам, что даже полный, переполненный, головокружительный аншлаг и оглушительные аплодисменты на премьере показались ей чем-то само собой разумеющимся. И, конечно, ей было ужасно интересно, что напишут про «С неба свалились» в газетах. Разве можно запечатлеть это волшебство и этот праздник в обычных сереньких строчках?

Газеты, в которых выходили заметки про спектакли Мюзик-холла, вывешивались в театре на специальной доске, и, приходя утром на репетицию, Эстер непременно прочитывала, что нового в них пишут.

После премьеры стенд был облеплен вырезками так плотно, что глаза разбегались.

«Вместо отвращения к разложению Запада, которое должен вызывать спектакль, мы видим подражание его ложным красивостям, — прочитала Эстер. — Пошлым Мулен Ружам не противопоставлено пролетарское искусство. Наша страна приступила к героическому строительству пятилеток. Трудовой энтузиазм масс, одетых в комбинезоны и ватники, должен стать главной темой нашего искусства, а человек труда — его главным героем. На этом фоне буржуазные герлс Голейзовского выглядят как потакание обывательским вкусам».

«Пора нам перестать оглядываться на Европы, — было сказано в другой заметке, подписанной рабкором Зубаткиным. — Надо начать обозревать нашу действительность. Мюзик-холл должен стать местом бичевания прогулов, простоев, заводского брака. Какое отношение к этой задаче имеют живые лестницы из полуголых женских тел?»

— Никакого! — воскликнула Эстер. — Да пропади ты пропадом со своим заводским браком!

Что с вами, Эстер? — спросила пожилая костюмерша Аида Борисовна. — У вас глаза сверкают, как огненные угли.

Она только что вошла в театр и, отряхивая мокрый зонтик, обратила внимание на Эстер, застывшую у доски с газетными вырезками.

— И, кстати, вы похожи на неопалимую купину, — добавила Аида Борисовна. — Горите, но не сгораете.

— Что? — Эстер с трудом оторвалась от газетных строк. Вот они уж точно горели у нее перед глазами и, к сожалению, не сгорали! — На что я похожа?

— На неопалимую купину. И на сцене тоже. В вас вообще много еврейской страсти, пока еще как следует не оформленной. Кстати, это Касьян Ярославович и сказал. У вас большое будущее, — таинственно понизив голос, сказала Аида. — Поверьте моему опыту, я ведь с детства при театре, и актеров, у которых есть будущее, сразу отмечаю. Слушайтесь Голейзовского, — покровительственно улыбнулась она. — Он из вас сделает звезду. Вы знаете, что ваше имя означает по-еврейски именно это?

И, не дождавшись ответа, Аида пошла по коридору к себе в костюмерную.

«Она ведь идейная иудейка, кажется, — вспомнила Эстер. — Даже на собрания какие-то ходит. Кто же это мне про нее рассказывал? А, неважно!»

Все было сейчас неважно, а важно только то, что спектакль «С неба свалились», любимый всей труппой, как живой ребенок, вскоре будет закрыт, как идейно невыдержанный. В этом можно было не сомневаться, закрыли же «Чудеса XXX века», и именно по дурацкой идейной причине, и никто ничего не смог сделать, и даже ежевечерняя толпа зрителей у входа не произвела никакого впечатления на партийное начальство.

И как Эстер было не гореть гневом, когда весь ее душевный фейерверк зависел от ничтожных людей, которые про живой, как огонь, спектакль писали мертвыми словами в своих никому не нужных газетах?

Обо всем этом она и думала сейчас, глядя на унылые осенние капли, бегущие по окну «Марселя».