Хотели подстрекатели вызвать возмущение мелких торговцев, рабочих и ремесленников, не успевших реализовать свой товар в лавках Толкучего рынка, или ими руководили непонятые нами мотивы? Рассчитывали ли Политические безумцы и демагоги на окровавленную вспышку недовольства, или Петербург стал жертвой случайностей и совпадений?

Нет ответа.

Как правовед Константин Петрович не счел бы для себя возможным кого-либо обвинить в намеренном преступлении. Однако последующие террористические акты навели его на грустные размышления. Это безусловно и иначе просто не могло произойти. Не мог он не затронуть эпоху пожаров и в разговорах с близко к нему стоящим в 70-х годах Достоевским, не мог он пропустить в дружеских откровениях и фигуру Чернышевского, и я полагаю, что оба обсуждали волнующее их, и не раз. По мемуарам, переписке и архивным документам немногое воскресишь. Здесь стоит сделать ставку на воображение. Есть же у Пушкина «Воображаемый разговор с Александром I». И знаете ли, куда как хорошо получилось! С грустными нотками и вместе с тем — с юмором и иронией. Как Константину Петровичу не взволноваться, когда до него дошли слухи, что радикально настроенные студенты вместо того, чтобы учиться, учиться и учиться, проектируют захватить цесаревича Николая Александровича в Царском Селе и за освобождение потребовать у императора принятия конституции!

А почему бы и нет? Мало ли злодейских планов вынашивалось в студенческих аудиториях и на молодежных сходках, где даже под масками выступали, чтобы полицию и устрашить и запутать. В нынешние времена воровство людей и шантаж — обыкновенное явление. Перенеситесь в Чечню, и вы увидите, что творится под флагом национально-освободительной борьбы. А начиналось-то загодя! И все в масках! И все в масках!

Позднее, я в том почти уверен, Константин Петрович говорил Достоевскому:

— Опыт всяческих революций свидетельствует, что ее инициируют мазурики, люди озлобленные и обездоленные, жители подвалов и окраин. Они решительно готовы на все. Вакханалия убийств их не останавливает. Затем власть над этой одичавшей, разъяренной массой захватывают робеспьеры с дантонами. Они имеют за плечами организацию и одурманенных властолюбием поручиков, жаждущих создать хорошо вооруженную армию. Но загнать мазуриков обратно в норы им никогда не удавалось. Именно мазурики, мелкие воры и жалкие, опьяненные ненавистью палачи способствовали всегда радикализации обстановки. Вот почему страшна любая революция, всегда заканчивающаяся тем, что приходит ранее скрывающийся в пыльных кулисах энергичный и молодой диктатор, подавляющий всех и вся. Прежде с помощью разбушевавшейся солдатни он уничтожает вождей социального беспорядка, а во вторую очередь — смиряет толпу. Именно он топит утопию в пучине красной жидкости, хлещущей из вскрытых ножом вен. Охватывает ужас от мысли, что произойдет в России, если нигилятина восторжествует. А она восторжествует, если литература будет продолжать учить народ презирать власть и полицию и требовать немедленных перемен в законодательстве.

— Она не восторжествует, — отвечал Достоевский, — хотя она и готова к резне и огню. Брат, однако, в эпоху, предшествующую пожарам, готовил статью, в которой отвергал злодейские намерения у студентов. С нее-то и начались у нас неприятности. Цензура глупа и не видит дальше собственного носа.

— Тайну поджогов никто не раскроет. Это я вам даю голову на отсечение. Но без политической уголовщины тут не обошлось. Они поднимут руку и на царя. Мечтал же Каховский и иже с ним вырезать всю фамилию Романовых.

— Неужели тайное не станет явным? В заграничных газетах напишут правду.

— И не надейтесь. Революционная уголовщина ни за что не признается. Русский уголовный мир настолько отвратителен и бессовестен, что раскаяние для него совершенно невозможно. Сознательная и отпетая уголовщина безрелигиозна. Она давно потеряла Бога.

— Нет-нет, я убежден, что истина когда-нибудь обнаружится.

— Она давно обнаружилась, — сказал мрачно Константин Петрович.

— Как? Где? Кто ее обнародовал?

Константин Петрович усмехнулся. Он пристально взглянул на наивного и честного писателя, стоявшего в двух шагах от мировой славы, и сказал:

— Через неделю после того, как вспыхнули Апраксин и Щукин дворы, начисто выгорели Большая и Малая Охты. В Ямской почти не осталось домов. Пламя опустошило весь четырехугольник между Кобыльской улицей и Литовской, от церкви Иоанна Предтечи до Глазова моста. Какая вам еще нужна правда? Разбрасывали прокламации накануне пожара, выдвигали план захвата цесаревича, и ни одного загримированного оборвыша со свечой генерал Потапов не сумел схватить! Какая же вам еще нужна правда?

— Судебная реформа помогла открытию многих преступлений, — заступился за отечественную юриспруденцию Достоевский.

— Да, это так. Но в то же время она помогла неисчислимому количеству негодяев уйти от возмездия.

— Но вы, Константин Петрович, были ее провозвестником.

— К сожалению. Подчеркну только, что намеченное в России не скоро будет достигнуто. Ни в нашем столетии, ни в будущем. Что можно Лондону, то вредно для Москвы.

И он оказался прав. Многие положения монархической судебной реформы 1864 года до сей — демократической — поры не осуществлены в нашей стране. Об эре сталинского социализма и толковать нечего. Похожего на коммунистический суд история человечества не знала.

— Значит, вы уверены, что петербургские пожары есть тайна за семью печатями и никому ее не распечатать?

— Секретность происшедшего при явности результатов подтверждает опытность руки поджигателей. Такая цепочка характерна для политической уголовщины. Ее, эту политическую уголовщину, очень трудно вывести на чистую воду. Обыкновенные злодейства часто творятся в алкогольном бреду. Политические расчеты легче инспирируются. Мы находимся в самом начале правового осмысления революционной уголовщины. Смена государственного строя лишь усугубит прошлые преступления. Ротация кадров будет производиться с помощью расстрелов. Россия погрузится во тьму.

Небо над Петербургом и впрямь быстро набухало темнотой, а ветер, дующий с Невы, пробирал до костей. Константин Петрович запомнил неслучайную встречу с Федором Михайловичем навсегда. Они распростились у Театрального моста, и Константин Петрович свернул на набережную Екатерининского канала, обагренную через несколько лет кровью покойного императора. Необъяснимым образом зловещее место и пришедшее в голову соединение слов «революционная уголовщина», мягкая рука Достоевского и чуть осевший голос не берегущего себя от простуды человека всплывали в особенно грустные и тревожные минуты.

Воспоминания угодны Богу. И не только потому, что раздвигают и углубляют пространство жизни. Воспоминания — путь к покаянию, исправлению ошибок, осмыслению их. Человек, способный вспомнить, не прожил жизнь впустую, он ценит прошедшее, не отказывается от него, а лишь уходит вдаль — в лучшее время, оставляя грехи свои тяжкие позади. Воспоминания помогают очищению и показывают близким, чего не стоило совершать. Упущенное в воспоминаниях нередко превращается в реальность, облегчает сердечную муку, и мир воцаряется в душе. Воспоминания — не дневник, в который заносят события и думы по горячим следам. Над воспоминаниями поработали годы, отсеяв не самое важное, не самое