Еще мгновение, и цесаревич заявит о желании возглавить либеральное движение в России, признает законными требования французских комиссаров Конвента и отправит курьера в Лондон к Герцену, которым не раз интересовался. У Константина Петровича не возникало сомнений, что цесаревич справлялся о Герцене у Кавелина и Стасюлевича, но узнавать у коллег почел излишним и неприличным..

Дни бежали за днями — наступил май. Это в Петербурге бедовый месяц. По прозрачно-лазоревому небу птицами порхают белые, несущиеся вдаль облака. Ветер теплеет, — теряет невскую — речную — остроту и становится мягче. Солнце, еще слабенькое и далекое, позволяет краскам сиять природной силой. Истинный цвет предметов наконец-то проступает наружу и превращает знакомый, застывший и потемневший за зиму город в сменяющиеся, как в волшебном фонаре, новые неузнаваемые картины.

Он шел по правой стороне Невского, оставив позади клодтовских коней, и внезапно почувствовал, что обтекающая с боков толпа как-то замедлила быстрый шаг. Не очень полагаясь на зрение, свою ловкость и сообразительность, Константин Петрович инстинктивно остановился у фонарного столба, и тут же какой- то мальчишка в напяленном до ушей картузе всучил ему с десяток скрепленных листков. Победоносцев уже знал, что на улицах разбрасывают прокламации от имени вряд ли существующей организации «Молодая Россия». Подметное обращение получили и граф Шувалов, и в Зимнем, и в разных министерствах, и в Государственном совете, и в Святейшем синоде, и в Сенате. Пачку прокламаций обнаружила полиция у подножия фальконетовского Петра. Кто-то перебросил ворох разлетевшихся белых галок через ограду сада Михайловского дворца. Да где только прокламации не отыскивались! Даже в модных лавках Гостиного Двора, в Екатерингофе, на Черной речке и на кладбищах.

Вечером он, проверив, плотно ли заперта дверь, сел к столу и разложил перед собой отсыревшие странички. Он не был большим охотником до социалистического чтения. Моментально уловив суть призывов и шантажных угроз, он отложил бы в иной день изделие незрелого ума в сторону и подумал бы, как от него поскорее избавиться, но череда случайных строк вызвала в нем не совсем привычное состояние и насторожила. Фразы вроде: «Выход из этого гнетущего, страшного положения, губящего современного человека, и на борьбу с которым тратятся его лучшие силы, — один: революция, революция кровавая и неумолимая, — революция, которая должна изменить радикально все, все без исключения, основы современного общества и погубить сторонников нынешнего порядка» — не испугали Константина Петровича и не особенно возмутили. Однако интонационное построение фраз чем-то отличалось от ранее встречаемых подобных пассажей. Политическая уголовщина пока не набрала силу. Ее можно смирить с помощью заурядных полицейских мер. Нужен железный и бесстрашный человек, который бы понял, что бездействие ведет к разрастанию опухоли.

Граф Шувалов не казался ему подходящим к такого рода деятельности. В прокламации содержалось нечто необычное и жестокое. Взор скользил по безобразным фрагментам, сулящим пугачевский самосуд «начальникам» императорской партии: «Своею кровью они заплатят за бедствия народа, за долгий деспотизм, за непонимание современных потребностей». Где найти распорядительного администратора, который все собрал бы в кулак?

Чье-то желчное и провокационное перо в довольно бессмысленном увлечении восклицало: «Больше же ссылок, больше казней! Раздражайте, усиливайте негодование общественного мнения, заставляйте революционную партию опасаться каждую минуту за свою жизнь; но только помните, что всем этим ускорите революцию и что чем сильнее гнет теперь, тем беспощаднее будет месть!»

Он отчетливо сознавал, что перед ним политическая уголовщина, помноженная на шантаж. Изведанный в соседних государствах путь ведет в тупик, но когда ревностные приверженцы отвратительной и заманчивой риторики для нищих духовно маргинальных групп поймут сие, будет поздно: погибнут миллионы. Но и тогда революционеры не спохватятся, а примутся искать виновных среди своих жертв. Гильотина заработает с возрастающей в геометрической прогрессии энергией. Смертельную тризну не остановить, не задержать, если упустить время. Ни эта прокламация, ни похожие на нее пока не вынудили Константина Петровича разочароваться в готовящейся судебной реформе, не заставили иначе взглянуть на великий акт 19 февраля. Эпоха терпких сомнений еще не наступила. Он по-прежнему соглашался с мыслью покойного Иакова Ростовцева — теперь он называл графа лишь новым именем, — что император Александр Николаевич создает в России народ, которого доселе не существовало. Лучшее, что было сказано о русских, стряхнувших с себя кандалы крепостного ига. И в ту минуту, когда он с неприязнью подумал о Герцене, попытавшемся в «Колоколе» припомнить Ростовцеву кануны мятежа на Сенатской, взор его наткнулся на удивительные строки, и тоже связанные с Герценом. Безымянный автор прокламации упрекал потерявшего славу публициста в недостатке революционности, в слабости духа, в либеральничанье и прочих грехах. «…Мы будем последовательнее, — мрачно обещал некто, не имеющий ни имени, ни псевдонима, — не только жалких революционеров 1848 года, но и великих террористов 1792 года; мы не испугаемся, если увидим, что для ниспровержения современного порядка приходится пролить втрое больше крови, чем пролито якобинцами в 90-х годах!»

«Втрое больше крови»! Какая чепуха! Измерить количество пролитой крови в России никто не сумеет. Пущенная из жил России кровь безмерна. И Константин Петрович с брезгливостью отбросил прямо на глазах багровеющие листки. Да, Герцен у себя в лондонском уютном особняке не ожидает уготованного ему радикалами афронта. Поделом беглецу! Поделом! Ныне он узнает, кого выкормил «Колоколом», к чему призывал и на что намекал, выставляя на обложке журнала профили казненных декабристов. За социалистическое вранье и сфантазированные заблуждения Россия заплатит так дорого, как ни одна национальная общность в мире. Это убеждение у Константина Петровича возникло и укрепилось прелестным майским вечером и осталось на всю жизнь.

Он опять возвратился в кабинет и, не зажигая электричества, отодвинул массивную штору. Литейный, освещенный синеватой луной, как и прежде, лежал пустынным. Лишь глухой истаивающий цокот подков нарушал тишину. Конная стража удалялась в сторону Невского. Константин Петрович задернул штору, но лунное свечение почему-то не растворилось в сумраке, а продолжало озарять пространство кабинета.

Спустя две недели от того дня, когда мальчишка всучил ему прокламацию на Невском, в часы настолько чистые, свежие и мягкие, какие редко выпадают хоть и в погожие весенние вечера, оглушительной вспышкой прокатилось по проспектам и улицам, которые по обыкновению заполняет народ в праздничный Духов день, дикая и несуразная весть: пожар!

Люди бежали неведомо куда, сталкивались, падали и, поднимаясь, опять неслись, пораженные сообщением, быть может, совсем в противоположном от нужного им направления. Петербург не Москва деревянная, горит не часто. Да и сам не загорается от свечки. И омундиренных французов-захватчиков тут нет, валить не на кого. И коммерческие немцы в несчастье не заинтересованы. А о христопродавцах евреях речи пока никто не ведет. Евреи никому глаза не намозолили. Тогда кто же, коли не чужеземцы? Какие враги? И скоро ли начнут жителей грабить? Начнут, конечно, когда огонь пожрет Толкучий рынок, с которого занялось. Огонь растекался по прилежащим лабиринтам, превращая узкие каменные траншеи в оранжевые мятущиеся потоки, и пробивался тот огонь к центральным районам — туда, где государственные механизмы закрыты сторожами, как и полагается, на ночь.

Как подгадали преступники! Торговая элита Апраксина и Щукина дворов не по домам сидела, не в ресторациях или трактирах, не в экипажах раскатывала по окрестностям, а в одном месте собралась, в Летнем саду, да со всеми чадами и домочадцами, а в первых рядах невесты и женихи себя показывали и незнакомых рассматривали. Впрочем, в Летнем собрались представители разных сословий и не одного