Сейчас разговор с Кавелиным всплыл в памяти, будто он-происходил не более четырех десятков лет назад, а вчера. С горькой иронией Константин Петрович подумал, что редко ошибался в дурных пророчествах. Его ум часто называли отрицательным, а характер нудным, ноющим, хныкающим. Он знал, что болтали за спиной. Валуев, Половцов да и сам государь Александр Александрович упрекали обер- прокурора, что он вечно плачет над Россией и скорее утопит ее в слезах, чем революционеры в крови. Однако получилось обратное. Россия захлебывается кровью. И ее погружение в пучину несчастий началось в шестидесятых годах, когда, казалось бы, мудрость, законность и благородство должны были восторжествовать. Даже Герцена покорила великая реформа, и он воскликнул: «Ты победил, галилеянин!» Воскликнуть-то воскликнул, но собственной погибельной политики не оставил, подтолкнув Михайлова к преступному деянию и, вероятно, подробно обсудив с ним каждое требование, начинавшееся в прокламации со слов: «Мы хотим…» Прокламация излагала несбыточную программу, утопичную и фантастическую и вследствие того губительную для России. Мечты революционеров парили, словно в безвоздушном пространстве. Как правовед Константин Петрович мгновенно уловил в позиции Герцена и Михайлова коренное противоречие. Требуя реформ, они призывали к насильственным изменениям. Реформы несовместимы с насилием. Истинные друзья человеческие дорожат каждой жизнью и всегда будут отстаивать эволюционный путь развития. Противники — нетерпеливые и готовые под прикрытием броских и привлекательных лозунгов на все — просто не чувствуют запаха крови, который прячется внутри запаха типографской краски.

Константин Петрович решил подняться наверх в особую молельню, чтобы побыть возле подаренной ему драгоценной иконы строгановского пошиба — миниатюрного образа святой Софии Премудрости Божией, окруженного двенадцатью изображениями различных проявлений Премудрости: принесение Нерукотворного образа к Авгарю, Воздвижение Честного и Животворящего Креста, зачатие святой Анны, Рождество Пресвятой Богородицы, Введение во храм.

Любуясь тонким изображением, Константин Петрович в молельне отдыхал сердечно и обдумывал важные поступки. Иконы строгановских писем весьма художественны, а художественность, как ничто иное, пробуждает духовность. Федор Иванович Буслаев считал пошиб строгановский самой национальной из школ древнерусской иконописи. Чаще непростые по композиции и средствам выразительности миниатюры создавались с примечательным тщанием и изысканным вкусом. Колорит их если не живописен, как у жизнерадостных и нравственно здоровых москвичей, то поражает гармоничностью подчеркнуто красивой и разнообразной расцветки. Рисунок контуров очень определенен даже в деталях, что в иконописи удается редко и ценится высоко. Прокопий Чирин и Назарий Истомин Савин, по прозвищу Истома, — любимый мастер Никиты Григорьевича Строганова — свою технику разработали практически в совершенстве и пользовались ею с известной свободой и смелостью, в чем отчасти опередили суровых и сдержанных новгородцев и столичных москвичей, иногда склонных к новшествам и экспериментам. Граф Строганов подарил эту икону Константину Петровичу перед поездкой вместе с цесаревичем по России.

Здесь, перед образом святой Софии Премудрости Божией, и дышалось легче, и мыслилось чище и ясней, чем где-нибудь в ином месте. Здесь он был наедине с собой и Богом. Сюда редко заглядывала Екатерина Александровна, чтобы не мешать мужу. Молилась она в домашней церкви. Сейчас он стоял неподвижно у старинной иконы, и перед его внутренним взором пробегали трудные дни, исполненные волнений, сомнений и колебаний. Он все-таки решился открыть Строганову, что цесаревич знает с чьих-то слов о происходящем в Петербурге, знает о требованиях студенческой молодежи и очень рад, что юношей, арестованных летом и осенью прошлого года, выпустили недавно из Петропавловской крепости.

Цесаревич оказался действительно внимательным и прилежным слушателем. Он ничего не принимал на веру и каждую мысль или событие взвешивал критически. Если ему что-нибудь не нравилось, он, извинившись, прерывал Константина Петровича и высказывался откровенно, не таясь и не прибегая к эфемизмам, вошедшим после событий на Сенатской в придворную моду.

— В результате одного конфликта, — сообщил Константин Петрович Строганову, — я вознамерился дать наследнику мои последние работы, напечатанные в журналах. Как вы отнесетесь к этому, Сергей Григорьевич?

— Цель у вас благая, бесспорно, но какую реакцию вы ожидаете?

— По крайней мере он будет теперь знать, чего стоило и как сложно было написать указы, законы и манифесты, порученные его отцом министрам и многим ответственным чиновникам. На возражения цесаревича я обычно делаю стандартное замечание: не трудно судить о том, что бы следовало сделать, но трудно сделать.

— Постарайтесь объяснить ему, что законы создаются десятилетиями и существуют веками и вряд ли их целесообразно уничтожать в считанные дни. Законы создавались обстоятельствами, а не как подражание законам чужеземцев.

С графом Строгановым Константин Петрович всегда легко находил общий язык.

— Ограничение свободы цесаревичу не по нраву. Он склонен, как вы меня предупреждали, к либеральным фразам, и я всячески буду его сдерживать.

— Разумеется, разумеется, — пробормотал Строганов.

Этот московский попович и репетитор нравился аристократу и солевару все больше. Он разобрался в характере цесаревича довольно быстро и также быстро и умело поправлял ошибки, допущенные Кавелиным, частенько витавшим в облаках, а русские облака от британских ой как отличаются. Что полезно Альбиону, то для России погибель.

— Нельзя допустить, чтобы цесаревич стал человеком фразы, а не дела, смутного понятия, а не возвышенной и точной идеи, проникающей волю.

В конце прочувствованной беседы граф и подарил Константину Петрович драгоценную икону.

— Напряжение в Петербурге возрастает. Шувалов отдает противоречивые распоряжения. Общество крайне раздражено и идет на подлое соглашение с теми, кто готов расшатать устои государства. Мы просто обязаны формировать натуру будущего императора в духе непреклонности, а волю выковать упругой и несгибаемой.

Они распрощались, вполне довольные друг другом. Строганов понимал меру собственной ответственности перед отцом-императором и Россией. Константин Петрович тоже понимал меру своей ответственности. Однако шероховатости и несогласия возникали буквально на каждом шагу и по любому поводу.

— Вы против чрезмерного развития личного состояния и утверждаете, что Западная Европа являет тому печальный пример. Капитал там властвует безраздельно. А подкладкой общественных конфликтов служит неравномерное распределение капитала. Правильно ли я вас понял? — задавал вопрос цесаревич уверенным тоном.

— Безусловно. Государство не должно устраняться от регулирования процесса. И вмешательство государства в данном случае нельзя рассматривать как попытку ограничить свободу личности или промышленной, торговой и сельскохозяйственной деятельности.

Но цесаревич клонил вовсе не к тому, на что, опережая, поспешил ответить Константин Петрович. Юный либерал досадливо поморщился.

— Я о другом. Значит, пауперизированная часть общества имела основания для недовольства?

— Разумеется. Чтобы предотвратить перерастание этого недовольства в разрушительное противостояние и борьбу, и должно вмешаться государство.

— А если правительство бездействует? Если министры самоустранились? Что тогда? Я так полагаю, что Государственный совет допустил ошибку, отвергнув предложение тверского дворянства.