наставления человеческого не требую. Хвала всевышнему: Россия благоденствует; бояре мои живут в любви и согласии: одни друзья, советники ваши, еще во тьме коварствуют!

Он вещал то, что твердили до него сотни лет владетельные князья на Руси и на чем будут настаивать после него кремлевские обитатели, а позднее и жительствующие в Зимнем дворце на берегу Невы.

В нашем веке ничего не изменилось — ни главковерх Керенский, ни председатель СНК Ленин, ни генеральные секретари ЦК компартии Сталин, Хрущев и Брежнев не отваживались посмотреть правде в глаза. Не все главы государств в мировой истории подобным откровенным образом характеризовали время личного правления. Внемлите произнесенному и оцените его: наставления человеческого не требую! Подмосковная эпистола в этом отношении может стать неким эталоном.

Затем Иоанн дал волю бурным эмоциям, которые прежде из государственных соображений приходилось подавлять. Но бывшая дружба, как ненасытный молох, требовала своего — хотелось уязвить и унизить, а пуще остального растоптать и увидеть это растоптанное:

— Угрожаешь мне судом Христовым на том свете: а разве в сем мире нет власти Божией? Вот ересь манихейская! Вы думаете, что Господь царствует только на небесах, диавол — во аде, на земле же властвуют люди…

Иоанн не позволит уравнять себя ни с кем из известных ему бояр и князей.

— Нет, нет! Везде Господня держава — и в сей и в будущей жизни. Ты пишешь, что я не узрю здесь лица твоего эфиопского: горе мне! Какое бедствие! — Он умел быть ироничным и больно уколоть даже близкого человека, посчитавшего себя незаменимым и вздумавшего наказать царя собственным отсутствием.

Те, кто угрожал подать в отставку или удалиться в имение, вызывали у Иоанна насмешку. Неужели бояре полагают, что он не сумеет обойтись без любого сановника? Малюта давно вычленил эту черту из сложного и запутанного мировоззрения царя. Да он бы всех отдал Жигмонту и не поморщился! Ему никто не нужен! Он способен управлять один. Только тот, кто усвоил эту простейшую истину, может рассчитывать на благосклонность и сохранять ее длительное время. Малюта единственный из Иоаннова окружения не переоценил себя и дружбой царя пользовался более десяти лет.

— Престол Всевышнего окружаешь ты убиенными мною: вот новая ересь! Никто, по слову апостола, не может видеть Бога. Положи свою грамоту в могилу с собою: сим докажешь, что и последняя искра христианства в тебе угасла: ибо христианин умирает с любовию, с прощением, а не с злобою! — заключил Иоанн, возвратившись на покинутое им недавно место.

Никто из европейских государей не имел полемического таланта такой силы, никто не был столь изворотлив, как он. Он мог бы поспорить со всем миром. Он умел с непревзойденной ловкостью отыскать у противника уязвимое место и точно ударить в цель. В нем присутствовало что-то от Малюты, который знал самые болезненные уголки человеческого тела.

Спокойным и плавным, как опавшая волна, голосом он сурово пригвоздил бывшего друга к позорному столбу. Надо отнять у безумца право называться русским князем и боярином.

— К довершению измены называешь ливонский город Вольмар областию короля Сигизмунда и надеешься от него милости, оставив своего законного, Богом данного тебе властителя. Ты избрал себе государя лучшего! Великий король твой есть раб рабов: удивительно ли, что его хвалят рабы? Но умолкаю… — Иоанн откровенно любовался собой: он вполне мог составить послание Курбскому и сам — разве ему кто-нибудь когда-нибудь был нужен? нет, никогда! — Соломон не велит плодить речей с безумными: таков ты действительно!

Привычка несогласных объявлять сумасшедшими не от Иоанна пошла и не на нем закончилась. С дорюриковских времен владетельные князья объявляли соперников и оппонентов лишенными разума.

— Писано нашея великия России в царствующем граде Москве, лета мироздания 7072, июля месяца в 5 день.

Иоанн глубоко вздохнул и рывком поднялся с кресла. В окне сияло солнце. На небе — ни облачка, ни даже легкой туманной дымки, столь свойственной жаркой погожей поре. Дышалось свободно и привольно. Он окинул взором притихших присутствовавших. Вечером на пиру он их одарит, но не сейчас. Сейчас он выйдет из горницы и не обернется, оставив не соратников, не придворных, не сподвижников, а именно присутствующих при нем в состоянии близком к ужасу, с недоумевающими и смущенными полуулыбками на лицах.

Театр Иоанна, отобравшего у славного деда кличку Грозный, обладал редкими и неповторимыми особенностями, которые мог бы понять и объяснить только его далекий наследник, чуждый по крови, но не чуждый по духу.

Содеянное — эта великая и знаменитая в будущем эпистола — принадлежит ему и никому больше.

Лишь Малюта последовал за властелином в мертвом молчании и без зова. Теперь Иоанн с ним не расставался, отпуская редко на Берсеневку к жене и детям. Ночью Малюта спал поблизости — на покрытом ковром топчане. Похожий поставили и в сенях царицы Марии. У Иоанна не существовало интимных тайн от Малюты.

Фигура царя таинственным образом отбрасывала двойную тень и при солнце — единственном источнике освещения.

Кого только не притягивала Москва! И какие только слухи в ней не роились! Она была набита ливонскими эмигрантами и европейскими авантюристами неизвестного и непонятного русским происхождения. И под какими только предлогами они не просачивались в столицу Московии! И отчего только не оставались в своем фатерланде — в благословенной Германии и Швеции, будто бы богатых и свободных странах! Разве там не нужны были мастера-оружейники, рудознавцы, лекари, золотоискатели, юристы и толмачи?! А видно, не нужны, коли слетались сюда, как мухи на мед, ругательски притом ругая пригревшую их землю. Кое-кого, правда, привозили насильно, взяв в плен, но в плен-то брали вдали от немецкой, шведской или какой-нибудь другой родины.

В многочисленных московских слободках — за Яузой на Болвановке и за Москвой-рекой в Наливках — можно было встретить и простых наемников — рейтар и ландскнехтов, безымянных персонажей любой драки, и военных инженеров вроде Николауса, который помог заложить бочки с порохом под стены Казани, и командиров целых отрядов с фамилиями чужими и подозрительными для русского уха. Ну можно ли доверять какому-нибудь Францбеку?! Какой резон шотландскому стрелку жизнь отдавать за московские интересы?! Врачей было особенно много среди чужеземцев. Лекарь каждому нужен, и медицинские услуги стоят дорого. Звон злата привлекал сынов туманного Альбиона, а уж о немчинах и говорить нечего. Кишмя кишели! Гонцы боярские в слободки летали тучами, и так наловчились, что не путали Роберта Якоби с Арнульфом Линзеем, а Адриана Кальба — с Фромгольдом Ганом, Франциска Черри — с Генрихом Штальбрудером, хотя от хозяев получали весьма приблизительные ориентиры.

— Вези того, кто снадобья дает сладкие!

И холоп отправлялся бегом во все лопатки к Елисею Бомелию — вестфальцу, по мнению одних, то есть немчину, или англичанину, по мнению других. Лекарь Бомелий тут же ехал в боярские хоромы, обстукивал и обслушивал страдальца, получая мзду и оставлял лекарства. Потом говорили, что и отраву мог