конечно, однако ноги хороши. Да и лицом она пригожа, сгодится».

— Ты, говорят, вдовеешь, Федосья Петровна? — он прошагал грязными сапогами по еще влажному полу и, устроившись на лавке, недовольно добавил: «Ну, подтирай, что встала-то».

— Сами наследили, сами и подотрете, — Федосья бросила тряпку. «И я не вдовею, у меня муж есть».

— Ну, это пока, — заметил Яков. «Все в руке Божьей, как Писание нас учит. Коли б ты грамотна была бы — почитала».

— Да уж читала, — Федосья стала убирать в сундук высохшие на морозе, аккуратно сложенные холсты.

— Ишь ты какая — хмыкнул Яков. «А ты что ж гостя не привечаешь, не по-людски это, Федосья Петровна, не по-христиански».

— Невместно мне, коль мужа в крепостце нет, — жестко сказала девушка. «Как вернется Михайло Данилович, милости просим за наш стол. А ранее, — никак, уж не обессудьте, Яков Иванович, — языками болтать зачнут.

— Так Федосья Петровна, — отмахнулся Чулков, — про твою жизнь сладкую в Кучумовой юрте уж вся Сибирь знает, как я посмотрю. Так что пущай болтают, тебе не впервой, — Яков посмотрел на зардевшееся, со слезами на ресницах, лицо девушки, и, встав, протянул ей простенькое колечко.

— Подарение тебе, — юноша осмотрел ее — с головы до ног, и выпятил губу. «Я тоже, как и муж твой, блядей люблю, так, мы с ним задружимся, не бойся».

Изба огласилась хлестким звуком пощечины. Чулков отступил, схватившись за мгновенно покрасневшее лицо. Федосья бросила на пол кольцо и сказала: «Покажу вам кое- что».

Тяжелая крышка деревянного ларца приподнялась, и Федосья, по запястье, окунув руки в блистающую гору драгоценных камней и золотых слитков, проговорила: «Сие муж мой с Большого Камня, да с южных гор принес. Так что убирайтесь из моей избы подобру-поздорову, Яков Иванович».

Он внезапно, быстрым движением, схватил ее за кисть и сжал — так, что девушка побледнела.

— Я — наместник воеводы сибирского тут, в Тюмени, поняла? — свистящим шепотом сказал Чулков.

— Кучум жив еще, Федосья Петровна, сама знаешь. Я и скажу, что это он тебя сюда послал, чтобы ты ворота крепостцы его отрядам открыла. Кому мой брат поверит, думаешь — мне или тебе, что в наложницах у хана отиралась? И тогда Данило Иванович и тебе голову отрубит, и мужу твоему — тако же. А ну ноги раздвигай! — он стал выворачивать ей руку.

— Пусти, — Федосья медленно, как во сне стала расстегивать сарафан.

— Вот так бы сразу, — довольно сказал Чулков, подталкивая ее к лавке.

Яков Иванович вдруг замер и посмотрел вниз.

— Руки убери, — спокойно сказала Федосья, и надавила ножом посильнее. «А то у меня полы чистые, ты мне и так наследил, неохота еще кровь твою с них смывать. Ну!».

Юноша отступил, все еще чувствуя смертельный холод клинка где-то внизу живота. Федосья вдруг принюхалась и рассмеялась: «Штаны-то ты промочил, смельчак. Иди отсюда, а то еще что другое с тобой приключится, дак не отстираешь их потом».

Яков взглянул в ее невозмутимые, морской зелени, раскосые глаза, и, выматерившись, хлопнув дверью, — вышел.

Девушка опустилась на скамью, и только сейчас ощутила боль в пальцах, что сжимали — крепко, — рукоятку ножа. Она разогнула их, и, отложив клинок, вытянула перед собой — руки дрожали. «А ну хватит, — разозлившись, сказала себе Федосья, и, встав, принялась вытирать грязные следы от сапог.

— Поднимай, — крикнул сверху Волк, и бревно, поддерживаемое веревками, поплыло вверх.

— Давай, Василий, — кивнул Михайло напарнику. «А то и так мы с этой вышкой возимся с той недели, надо уже пищали ставить».

Волк внезапно разогнулся и посмотрел вокруг. «Красиво тут, — пробормотал он, — почти как у нас в Тюмени».

— А все равно, — Василий стал обтесывать бревно, — домой-то хочется. Ты вон на Троицу повенчался, а я — после Покрова, три месяца-то с Аграфеной всего и прожил, и теперь до весны не увижу».

— Ну, — протянул Волк, берясь за топор, — такая уж тут, в Сибири, судьба у нас, Василий. Эту крепостцу возведем, потом далее на восток отправимся, а хозяйки ждать будут. И так случиться может, что и не вернется кто — к сему тоже надо готовым быть».

Второй парень только вздохнул и с тоской посмотрел в сторону Тюмени.

В общей трапезной вкусно пахло щами.

— Квашеной капусты с полсотни бочек привезли, — сказал Данило Иванович, берясь за ложку, — до весны хватит, а там уж свои огороды заведем. Земля хорошая тут?

— Рожь сам-шест взошла, — ответил Волк, хлебая из общего горшка, — однако то лето жаркое было, и дожди как по заказу лили — не много и не мало. Посмотрим, что с погодой-то случится, остяки говорят, что тут и опосля Троицы заморозки бывают.

— Так у вас, тюменских, что тут остались, получается, двое женатых всего, — ты Михайло, да ты Василий, остальные холостыми гуляют? — усмехнулся воевода.

— Сейчас остяков пойди, найди, — присвистнул Василий, — вона, Груни моей семья откочевала на север куда-то. У нас как — по весне встречаемся, да по осени, когда они ясак привозят. А кто возле крепостцы живет — у тех дети малые, невест там долго ждать придется.

— Вот оно как, — задумчиво сказал воевода, принимая ломоть хлеба с наваленной сверху пареной рыбой. «А что, — вдруг спросил Данила Иванович, — у вас тут рек много, плавать-то все умеют в дружине?».

— Да уж учил я их, — кисло сказал Волк, — летом тем. Не даются. Вона, Василий у нас ярославский, казалось бы — Волга под боком, а воды боится.

— Зато Михайло Данилович у нас плавает так, что любому завидно, и ныряет на две сажени, — подтолкнул его младший парень.

— Это откуда ты научился-то, Волк? — поинтересовался воевода.

— А вот слушайте, — Волк откусил белыми зубами большой ломоть хлеба. «Батюшке-то моему голову отрубили, как мне семь лет было, а матушка померла — мне двенадцать уж исполнилось. Матушка моя, Авдотья Михайловна, знатная воровка была, и меня с малолетства с собой на рынки брала.

Как батюшку казнили, она честной вдовицей осталась, никого до себя более не допустила. А окромя краж еще, чем занималась — по кабакам с торговцами знакомилась. Матушка красивая была, — Волк нежно улыбнулся, — высокая, статная, косы белокурые в руку толщиной, до пояса. Ну вот, — спознается с кем-то, у кого киса тугая, и зовет к себе на чарочку. Ну а там уже дорога известная — обухом по голове, и в реку.

— Что ж, — воевода сглотнул, — это она их обухом по голове-то, али кто?

— Я, — спокойно ответил Волк, подняв голубые глаза. Он откинул со лба кудри и улыбнулся:

«Ну, пила матушка, конечно, не без этого, врать не буду. Пьяной в сугробе замерзла.

Остался я один, взрослый парень уже был.

И тут дружок мой приходит, Сенька Косой, ему потом в драке на Яузе голову проломили. А Косой со стругов купеческих воровал, по ночам — подплывет, взберется на палубу и давай там все подчистую выносить.

Вона, Вася говорит, что я хорошо плаваю, так это вы Сеньки не видели — тот под водой столько мог продержаться, что и мне такое не под силу. Ну, и стал я с ним в доле работать. А зимой кошельки резал. Ну, а потом и до разбоя дошло, батюшкиной дорогой пошел, упокой Господи его душу, — Волк перекрестился и добавил: «Ну, вот и поели, молитву уже читают».

— Да, — только и сказал Чулков, внимательно глядя на Волка, — сразу видно, тебе, Михайло Данилович, пальца в рот не клади.

— Я коренной вор московский, Данило Иванович, — легко улыбнулся тот, — батюшка мой говорил, что со времен государя Ивана Калиты семья наша сим промыслом славна. Так что нет, не клади, — Волк наклонил голову и зашептал молитву.

Воевода вытянулся на лавке, закинув руки за голову, и посмотрел на потолок, где висели едва