— Да зачем им? — ухмыльнулся Михайло. «Тут в лесах столько зверья, что на всю жизнь хватит, и даже дальше».

— Ну и славно, — Чулков потянулся за саблей и стал чертить что-то на снегу. «Давай с тобой тогда подумаем, Михайло Данилович, где нам стены-то у Тобольска лучше ставить».

Тайбохтой подогнал оленей, и, растянувшись на спине, глядя в высокое, солнечное небо, подумал: «Хорошо, что я на восток-то сходил. Люди, что там живут, сказали, мол — земля и дальше простирается, на восход солнца. Вот сейчас с Ланки повидаюсь, с мужем ее новым — и туда отправлюсь.

— А что, — он перевернулся, и, устроившись на боку, опираясь на локоть, посмотрел на бесконечную, заснеженную, равнину. «Мне вон, пятидесяти нет еще, может встречу ту, что по душе мне будет, да и я ей. Конечно, такой как Локка, уж не найти, но и я тогда моложе был, двадцать пять мне исполнилось, как она Ланки родила».

Олени бежали резво, и Тайбохтой, улыбаясь, сказал сам себе: «Переходов семь еще осталось, ну или десять, если еще охотиться буду. А поохотиться надо — не с пустыми же руками в гости приезжать. Но вот если буран поднимется, так могу и задержаться». Вокруг переливался, блестел, играл серебром нетронутый снег, на горизонте чернела полоска леса, и вождь, закинув руки за голову, запел — сначала тихо, без слов, а потом и громче.

Федосья вынула ребенка из колыбели, и, усмехнувшись, сказала: «Чем ты его кормишь, что он здоровяк такой? Чуть больше месяца, как родила, вон, очистительную молитву только на той неделе над тобой читали, а Никитка у тебя — ровно трехмесячный».

Василиса вложила сосок в жадно открытый рот и нежно ответила: «Так Григорий Никитич, вон у меня, высокий какой, то в него. Ну и молока у меня хоть залейся, спасибо травам твоим. А у тебя с Волком, дети-то тоже высокие будут, вон, вы оба какие — он как бы и не десяти вершков роста-то, как Григорий Никитич, а в тебе сколько?

— Чуть поболе семи, — ответила Федосья. «Я в батюшку своего, ты ж его видела, матушка-то моя — девушка улыбнулась, — едва до трех дотягивает, маленькая она, ровно ты».

— Не понесла ты еще? — спросила Василиса, гладя сына по голове, что-то воркуя.

— На все воля Божия, — сердито ответила Федосья и принялась расставлять на столе горшки и туески. «Как заснет он, давай, сбитень тебя научу варить, и ягоды я принесла, из них тоже питье можно делать, полезное».

— Как какая женщина неплодная, — задумчиво заметила Василиса, — муж может младшую жену взять. У сродственников наших так было. Но если ты старшая жена, то ты уж в чуме хозяйка, даже если у тебя детей нет. Младшая жена все делает — рожает, рыбачит, готовит, а ты только сидишь, вышиваешь, да с мужем спишь, — младшая девушка рассмеялась.

— Христиане сие не делают, — Федосья на мгновение приостановилась с ложкой в руках, застыв, вспомнив беломраморные покои, где жили они с матушкой, соленый ветер с Золотого Рога, и то, как наставник играл с ней в шахматы.

«А я ведь вспомню турецкий, если там окажусь, — смешливо поняла девушка. «Да и персидский тоже, хоша я его и не доучила. Господи, да о чем это я, какой Стамбул! — она посмотрела на Василису и сварливо сказала: «Ну, у тебя дитя спит давно. Вставай, да сюда иди, и слушай, что я говорю, а то у меня детки еще сегодня придут к батюшке — заниматься».

— Ты воеводу-то нового видела? — спросила Василиса, размешивая мед. «Он в избе у Ермака Тимофеевича поселился, говорят, перестраивать ее будет, мало места ему. И острог зачали возводить, Григорий Никитич цепи кует. Стрельцов вон, сколько приехало — и по улице из-за них не пройти.

— То не воевода, а брат его всего лишь, — кисло ответила Федосья. «Воевода сейчас с Волком новую крепостцу ставит, Тобольск будет называться. Великим Постом обещались тут быть, а может, и позже».

— Скучаешь? — Василиса на мгновение положила свою руку на тонкие, длинные пальцы подруги.

— Скучаю, конечно, — вздохнула Федосья, но тут, же тряхнула укрытой платком головой:

«Ничего, батюшка скоро приедет, порыбачим с ним, на оленях поездим, а ты, небось, уже и забыла, как нартами-то править?» — она подтолкнула Василису.

— Ничего я не забыла, — та потянулась и чуть покачала колыбель. «Женских нарт нет, а отец твой на свои нарты не пустит».

— Так у тебя и кровей уж нет, — расхохоталась Феодосия.

— У тебя ж есть, — взглянула на нее младшая девушка. Федосья ничего не ответила.

В маленькой горнице было жарко натоплено. Федосья рассказывала детям сказку по-русски, медленно, объясняя на остяцком языке незнакомые слова.

— И вот, — таинственно сказала она, — приехал Ермак на земли сибирские и стал там жить.

Живет полгода, живет год, а может быть и два. А потом узнал Ермак: живет где-то в лесах остяцкий князь, и имеет этот князь большую силу, богатую землю. Мало-помалу стал Ермак с двадцатью пятью людьми пробираться туда.

Приехал в землю остяцкого князя, Тайбохтой его звали, и стал там жить. Мало-помалу, подружился Ермак с князем. Стали жить и есть вместе с Тайбохтоем, и так подружились, что ночь не проведут друг без друга и дня не проведут друг без друга. Так однажды за питьем, за едой, за дружеской беседой Ермак Тимофеевич и говорит:

— Тайбохтой, у меня есть один разговор; не знаю, понравится тебе или нет, если рассказать.

Если понравится — рассудим, не понравится — отклоним. — Я вот все думаю: живем мы здесь, в темных лесах, ничего не знаем, а ведь есть у нас царь — хозяин земли русской. Людей, живущих помимо воли царя, не должно на Руси быть. Я думаю дать тебе, князь, совет: надо вам, остякам, кто хочет, принять веру русскую, — так Ермак сказал.

— И приняли? — спросил кто-то из детей.

— Кто хотел, тот принял — улыбнулась Федосья, — вон, и вы все у нас крещеные, и родители ваши тако же, а вот князь Тайбохтой не захотел, и другие — тоже. Ну, Ермак его и не неволил, заключили они договор на веки вечные, что остяки будут под рукой царской, воевать за царя будут, ясак приносить, а с верой — то дело каждого человека, пусть сам решает.

— А правда, что Ермак, как погиб, так птицей обернулся, и парит сейчас над землей? — мальчик, — лет семи, — сощурил темные глаза. «Мне отец говорил — следит атаман с небес, и если где кого обижают, так он спускается, и обидчика наказывает».

— Вот, — крикнул кто-то из детей, — а ты меня в снег толкнул на дворе. Сейчас атаман Ермак прилетит, и плохо тебе будет.

— Обижать никого не надо, — улыбнулась Федосья, — Иисус нам заповедовал любить друг друга. А Ермак Тимофеевич, — она перекрестилась, — в обители небесной пребывает, вместе с праведниками, и нам надо за душу его молиться.

Яков Чулков, что стоял, прислонившись к двери большой горницы, усмехнулся. «Вот что за сказочки сия инородка-то рассказывает».

— Сие не инородка, — обернулся Григорий Никитич, что ладил для батюшки скамью, — а Федосья Петровна Волк, жена Михайло Даниловича, что тебя на Тоболе встречал.

— Жена, — протянул Чулков. «Тут таких жен, я смотрю, полная крепостца — сегодня одна, завтра другая».

Гриша отряхнул руки и распрямился во весь рост, презрительно оглядев юношу. «Сие жены венчанные, православные христианки, — холодно сказал он, — так что ты руки свои к ним не тяни».

— А ты мне не тыкай, холоп, — Чулков покраснел. «Я воевода сибирский!».

— Не ты, а брат твой старший, — поправил его Гриша. «А я отродясь, холопом не был, я человек свободный, исконный насельник сибирский, Григорий сын Никитин, по прозванию Меншик, как хочу, так и разговариваю с тобой».

— Не зарывался бы ты, кузнец, — угрожающе сказал Чулков.

Гриша аккуратно поставил скамью на место, завернул свой инструмент в оленью шкуру, и, оглянувшись, взяв у печки кочергу, завязал ее узлом.

— А это уж я сам решу, Яков Иванович, — что мне делать, а что — нет, — сказал Григорий Никитич, и вышел, бросив кочергу под ноги Чулкову.