— Сейчас уже да, — Василиса стала крошить оттаявшую в избяном тепле рыбу. «Давай еще пирогов напечем, Григорий Никитич до них большой охотник».

— Давай-ка мне нож, — вдруг велела Федосья. «Ты хлебами лучше занимайся, еще схватывать тебя будет, так порежешься».

Ставня стукнула.

Федосья высунулась в окно, и велела: «Ты иди, куда хотел, все хорошо у нее».

Григорий Никитич вздохнул и робко попросил: «Пусть на двор-то выглянет».

Василиса, с испачканными тестом руками, как была, с непокрытой головой, выбежала из сеней, и Гриша, прижав ее себе, чуть обняв за живот, сказал на ухо жене: «Люблю тебя».

Она встала на цыпочки и, поцеловала его в губы — долго. «А ну иди в горницу, — строго велела Федосья с крыльца. «Вон, мороз, какой!»

Крепостца просыпалась — были слышны мерные удары била на церковном дворе, скрипели калитки, кто-то уже взялся за топор, вниз, к Туре, по обледенелому склону заспешили девушки с пустыми ведрами и стопками белья.

— И к заутрене не сходим, — болезненно вздохнув, сказала Василиса, укладывая рубленую рыбу на тесто.

— Ничего, — Федосья подхватила противень с пирогами, — заутреня каждый день, а рожаешь-то раз в год, коли на то Господня воля. Успеешь еще помолиться.

Девушка вдруг ахнула и пощупала свой сарафан. «Ну вот, теперь избу мыть придется, хорошо еще, что я воды вдосталь принесла», — сказала грустно Василиса, глядя на лужу, что растекалась по полу.

— Я помою, — Федосья устроила подругу на лавке. «А ты сиди уже, ради Бога, ежели воды отошли, так и родишь скоро. Холсты есть у тебя?»

— Там, в сундуке, — указала Василиса и слабо улыбнулась: «Те, что мы с тобой еще опосля Успения ткали». Девушка потянулась за рубашкой и озабоченно сказала: «Починить надо, с вчера еще лежит».

Федосья подняла Василису с лавки и расстелила под ней грубый, крапивного полотна холст.

«Ничего, — сказала старшая девушка, — следующей весной уже лен посеем, да и Волк обещался овец с юга пригнать, с шерстью будем. А эти отстираешь в проруби, кровь холодной водой хорошо смывается».

Василиса сидела с широко раздвинутыми ногами, молча, зашивая рубаху, глядя на то, как Федосья, подоткнув подол, трет дресвой пол. «Ну, все, — девушка окунула руки в горячую воду и сказала: «Дай глянуть-то».

— Боюсь, — вдруг пожаловалась Василиса. «Матушка к Ыленте-Коте ходила, да и ты тоже, а так…, вдруг еще случится что».

— А ты помолись Богородице, — сердито сказала Федосья, ощупывая живот. «И муж твой батюшку попросил, царские врата раскрыли, я вон у сундуков все крышки подняла, все хорошо будет.

Василиса опустила красивую, с расплетенными темными косами, голову и что-то зашептала.

Дверь из сеней приоткрылась, впустив свежий, морозный воздух, и порыв пурги.

Аграфена Ивановна всунулась в горницу и спросила: «Может, помочь чем?». Федосья смешливо глянула на девушку и махнула рукой: «Иди, сами справимся, уже скоро».

— Ну, дай Господь, — Аграфена перекрестилась, сверкнув темными, узкими глазами. «Зовите, ежели что, я тут рядом».

— Сейчас родишь, — улыбнулась Федосья, глядя на вцепившуюся в ее руки девушку. Василиса сползла с лавки, и глянула вниз: «Что это?»

— Головка, что! — сердито сказала Федосья, оборачивая руки холстом. «Ты сейчас не торопись, а то мужик твой потом не порадуется, коли разорвешься». Василиса задышала — часто, будто собака в жару.

— Вот, — Федосья вывела головку на свет, и улыбнулась: «Волосы-то русые, а глаза твои — раскосые. Сейчас плечики пойдут, терпи».

Василиса, застонав, спросила: «Парень или девка?».

— Родишь, дак узнаешь, — старшая девушка аккуратно, нежно потянула дитя к себе. Оно выскользнуло на свет — большое, крепкое, и сразу же закричало — требовательно и громко.

— Парень! — улыбнулась Федосья, вытирая мальчика. Тот разлепил темные, материнские глаза, и опять закричал. «Громкий ты мой, — сказала Василиса ласково, протягивая руки, устраивая дитя у груди.

— Ты сиди пока так, — велела Федосья. «Я тебя потом медвежьим жиром с травами смажу, и ляжете с ним. Дай, в шкуру его заверну, прохладно тут».

— Он у нас сибиряк, — ласково сказала Василиса, глядя на сына, — морозов не боится.

Григорий Никитич, волоча за собой нарты с набитой птицей, подошел к воротам крепостцы.

— Ну что, — спросили смешливо с вышки, где в свете затухающего дня горел костер, — дозорные грелись, — когда ведро-то ставишь, Гриша?

— За парня два надо! — крикнули снизу.

Он побледнел и сказал: «А ну открывайте быстро!».

В горнице пахло пирогами. Василиса, хлопотавшая над столом, обернулась на скрип двери, и широко улыбнувшись, увидела мужа — он стоял на пороге, опустив большие, красные от мороза руки. «Сын, — сказала девушка, — тихо, нежно, вдыхая морозный воздух, что зашел с ним в избу. «Сын у нас, Гриша».

Григорий Никитич посмотрел на ее красивое, зардевшееся лицо, и прижал жену к себе — крепко, так, что она, смеясь, сказала: «Ну, пойдем, посмотришь-то на Никиту Григорьевича».

Мальчик спал в колыбели из оленьей шкуры, привешенной к очепу. Гриша, едва дыша, протянул руку. Сын зевнул, — широко, и требовательно закричал. «Ты садись, — сказал Григорий Никитич торопливо, — садись, счастье мое, я тебе его дам».

— Не уронишь? — девушка нахмурила брови, расстегивая рубашку.

— Не уроню, — твердо ответил муж, вынимая мальчика. «Никогда не уроню». Василиса приложила сына к груди, а Гриша, устроившись рядом, обняв ее, шепнул на ухо: «И как мне тебя благодарить- то?».

— Как внуков от этого дождемся, — жена рассмеялась, указывая на Никитку, что лежал русой головой на ее смуглой, тонкой руке, — тогда и поблагодаришь.

— Может, заблудились где? — озабоченно сказал кто-то из дружины, вглядываясь в белое пространство перед ними. «Ветер, пурга который день. А, Волк?».

— Да что тут плутать-то, — усмехнулся мужчина, придерживая коня. «Матка у них есть, тут по Тоболу на север дорога прямая, а уж мимо нас они не пройдут». Михайло приподнялся в стременах, и, глядя на лед реки, сказал: «Вот и они, ну поедем навстречу новому воеводе-то».

Обоз растянулся на несколько верст. Дружинники подъехали к его голове и остановились в отдалении.

— Кто сие? — услышали они резкий голос.

— Михайло Волк и дружина, из острога Тюменского — крикнул мужчина.

Двое, на хороших конях, подъехали к ним, и высокий, мощный мужчина протянул руку:

«Данило Чулков, новый воевода сибирский, с подарками от царя Федора Иоанновича к вам.

Сие младший брат мой, Яков, — красивый юноша, с короткой, на польский манер бородкой, поклонился.

— Ну, — сказал Волк, — добро пожаловать на новые земли наши, воевода».

— Так, — сказал Чулков, грея руки над костром. «Мы с тобой, Волк, и с людьми тут останемся, будем крепостцу новую закладывать, Тобольск, а брат мой с обозом к вам в острог отправится. Думаю, до весны мы тут закончим, и уж тогда все к вам съездим».

— Провожатых Якову Ивановичу тогда надо, — ответил Волк. «Остяки тут мирные, под нашей рукой, ясак нам платят, бояться некого, но все равно — тут у нас в Сибири зимы суровые, ежели заплутаешь, так и замерзнуть можно.

— Ну, дай ему с десяток человек, — велел Данило Иванович. «Пищали у них есть, волки ж тут не балуют у вас?»