Волк отступил и полюбовался своей работой — банька вышла на славу, почти как та, что ставил он для себя. Михайло провел ладонью по свежим, остро пахнущим деревом стенам и услышал сзади голос Данилы Чулкова.

— Веников-то и нет, Михайло Данилович, а что за баня без веника? — воевода повел носом.

«А помыться надо, вон, Чистый Понедельник скоро, как грязным в Пост-то Великий быть?

— Можно в Тюмень гонца отправить, Данило Иванович, — усмехнулся Волк. «Тут дня четыре, али пять пути, не боле. Кого из наших ребят пошлю, они дорогу хорошо знают, не потеряются. У хозяйки моей с лета тех веников уйма заготовлена, в сенях лежат.

— Ну, за одним-то веником человека гонять, — неуверенно сказал Чулков. «И вон мороз, какой, вчера ночью круги около месяца были, и похолодает еще, хотя куда, казалось бы?

— Есть куда, — уверил его Волк, и добавил: «Окромя веников, нам много чего надо еще, я вон записал, — он потянул из кармана полушубка лист бумаги.

Чулков опешил. «Ты что, грамотный, что ли? — удивленно спросил он.

— Ну, не сильно, — Волк покраснел, — однако читать умею, и писать — тако же, с батюшкой нашим занимался, и хозяйка моя помогла.

— Где ж ты грамотную женку себе нашел? — улыбнулся Чулков, когда они уже стояли у большой, свежесрубленной воеводской избы.

— Московская, как и я, — коротко ответил Михайло. «И вот еще что, Данило Иванович — плотник я неплохой, сами видели, печь — тако же могу сложить, а по кузнечному делу — тут я не мастак, зато в Тюмени у нас Григорий Никитич, сосед мой, и друг лучший — того сюда звать-то надо, чтобы помог нам».

— Ну вот, с гонцом и позовем, — приговорил Данило Иванович и добавил: «Пойдем, Михайло Данилович, за трапезу, как мы оба с тобой вдовцы соломенные, вместе веселее».

— Когда хозяйка-то ваша приезжает? — спросил Михайло, уже сидя за большим, пахнущим смолой столом.

Чулков усмехнулся. «На сносях была, как мы отправлялись, уж не стал я ее зимой, в морозы, сам- четверт через Большой Камень тащить. Летом следующим приедет, тогда и на дитя новое посмотрю, а то не знаю, — сын народился, али дочка. Трое сыновей-то есть уже, можно и девку родить, тем более тут женихов, как я вижу, много ходит, — мужчина разгрыз крепкими зубами оленью кость и спросил: «У тебя-то дети есть?»

— Да я опосля Троицы повенчался только, — расхохотался Волк, — куда там!

— Все равно, — серьезно заметил Чулков, облизывая пальцы, — нам сейчас воинов много надо будет, бабам без передыху рожать придется».

— Вы сначала баб привезите, — Михайло потянулся за куском свежевыпеченного хлеба и рассмеялся: «А то муку захватили с собой, а о женах — не подумали».

— Как говорили с боярами на Москве, — усмешливо заметил Чулков, — кто-то и молвил: «Из Разбойного приказа мужиков забрали, а баб надо по срамным домам искать — славные-то пары получатся».

— Что было, Данило Иванович, — то прошло, — угрюмо сказал Волк, — мы теперь люди честные, и не вернется сие более.

— А все равно, я приказал, что у вас, в Тюмени, что в Тобольске, тут, — Чулков обвел рукой стол, — остроги возводить. Пригодятся, Михайло, поверь слову моему. Нет еще такого татя, чтобы ремесло свое бросил.

— Ермак Тимофеевич судил нас по тем делам, что мы тут делали, — тихо проговорил Волк, — а не по тому, чем мы на Москве занимались.

— Ермак Тимофеевич, — Чулков перекрестился, — упокой, Господи душу его, людям доверял сверх меры. А я судить по-другому буду, Волк — мужчина сцепил пальцы и, повертев ими, вдруг заулыбался: «Однако и вы такие нужны — не сыновей же хороших семей боярских под сабли да стрелы татарские отправлять. Пусть лучше холопская кровь льется-то».

— Да, — угрюмо проговорил Волк, — ваша, правда, Данило Иванович, — он налил себе в оловянную кружку водки и выпил одним залпом.

Над Турой стояло маленькое, высокое, морозное солнце. Вода в большой проруби, откуда брали воду для крепостцы, казалась черным, бездонным зеркалом. Федосья расстелила на льду холсты и стала колотить их вальком.

Аграфена Ивановна, что стирала рядом с ней, вдруг приостановилась и тихо прошептала что-то девушке на ухо.

— А ты не балуй, — строго сказала Федосья. «Как муж твой в отъезде, нечего по улицам-то бегать. А то вон — вместо того, чтобы хозяйством заниматься, стоите цельными днями супротив избы воеводской и языками молотите. И ведь ладно летом, а ведь мороз какой на улице, а вам все нипочем. Думаете, у москвичей там медом намазано?

Аграфена выронила валек из рук и ахнула.

— Не намазано, уж поверь мне, — ядовито сказала Федосья Петровна. «И ведь главное — не девки какие, чтобы ветер в голове был, жены венчанные. Стыд берет».

— А Яков Иванович красивый, — мечтательно проговорила Аграфена.

— У тебя свой мужик есть, на него и смотри, — сухо заметила Федосья и принялась собирать белье.

Большая горница воеводской избы была жарко натоплена.

— Вот сюда шкуры-то кладите, — распорядился Яков Чулков, глядя на то, как двое дружинников расставляют лавки. «И больше, холодно у вас тут, — юноша поежился.

— То разве холод? — рассмеялся кто-то из парней. «Это так, ваша милость, пощипывает чуток. Ночью — вот то настоящий мороз ударит».

— Ночью-то тепло, — ответили ему, — ночью жена под боком». Парни расхохотались.

— С водкой еще теплее, — заметил Чулков, открывая флягу. «Садитесь, выпьем-то по чарочке»

— Я смотрю, — равнодушно заметил юноша, разливая водку, — у вас тут и девок нету, как живете-то? Скучно ведь.

— Это сейчас — зевнул дружинник напротив. «А по весне, опосля Пасхи, как ясак начнут привозить — тогда весело станет. Остяки семьями приезжают, с дочками, костры жжем, из луков стреляем. Как раз вот в сие время и знакомиться, а после Покрова уж и свадебку сыграть».

— Федосья Петровна, та ведь тоже кровей остяцких? — спросил Чулков.

— Да, — подали голос сзади, — батюшка у ней, князь ихний, Тайбохтой прозывается.

— Так вот про кого она сказочку рассказывала, — улыбнулся Чулков. «Что ж она, отсюда, с Туры, али с Тобола?».

— С Москвы она, — объяснили ему, — муж ее покойный атаманом у Ермака был. Ну а потом его убили, а ее в плен увели, в Кучума ставку.

— Вот как? — Яков поднял бровь и налил парням еще. «Что ж она там делала?».

— Известное дело что, — сочно ответили ему, — и под ханом полежала, и под визирем его, Карачей, и под кем еще не валялась. Говорят, и дитя там нагуляла, да померло оно.

— Точно, — кто-то расхохотался, — сладкая жизнь там у нее была — знай себе ноги раздвигай, да рот открывай шире. Ну а потом с остяками она болталась где-то, там тоже времени не теряла, наверное.

— И, что ж, опосля этого и замуж вышла, не побрезговали ей? — поинтересовался Чулков.

— Я б побрезговал, я истоптанные дороги не люблю, — ответил ему парень, что сидел напротив, — а Волку, видать, все равно, он на Москве у себя к блядям привык, так и тут оную нашел!

Яков Иванович только улыбнулся — тонко.

Феодосья разогнулась, и, посмотрев на вымытый пол, вытерла пот со лба. Она и не заметила, как чуть скрипнула дверь. Подоткнув подол выше, девушка вылила на доски горшок дымящейся воды, и, опустившись на колени, стала скрести половицы своим ножом.

— Хозяйничаешь? — раздался ленивый голос с порога. Федосья, покраснев, оправила сарафан и быстро обмотала косы платком.

— Чисто у тебя — Яков Иванович оценивающе посмотрел на девушку и подумал: «Баба не молода уже,