— И не только это, — пообещал Джованни. Он поцеловал маленькое, алое от смущения ухо, и попросил: «Обними меня, пожалуйста, Мияко, обними, любовь моя».

Мияко обернулась, и, приникнув головой к его плечу, глядя ему в глаза, неслышно сказала:

«Я вам не понравлюсь, сэнсей. Я ничего не умею, я некрасивая, — он повела рукой вниз, в сторону широких бедер. «Это наложницы все знают, — на длинных, черных ресницах повисла слеза, — а я ни на что не гожусь».

— Так, — спокойно сказал Джованни, начиная разматывать какую-то тряпку у нее на поясе, — ты самая красивая женщина на свете, и такой всегда останешься.

— Дальше, — он принялся за еще одну тряпку, — мне не нужна никакая наложница, мне нужна женщина, которую я люблю, и которая любит меня. Жена. Ты. Ясно? — он наклонился и глубоко поцеловал ее.

Мияко закивала и, сглотнув, сказала: «Вы будете недовольны, я правда ничего не понимаю этого».

— Ну, — Джованни, наконец, добрался до груди — она была белоснежной, большой и прекрасной. «Это, любимая, — он поднял голову, и, посмотрев ей в глаза, ласково улыбнулся, — дело поправимое».

— Господи, какие бедра, — подумал он, уложив Мияко удобнее, и пообещал себе, что обязательно посмотрит на все это сзади. «И снизу тоже», — Джованни устроил ее ноги у себя на плечах. «Но сначала так, потому что я больше не могу».

Почувствовав его, Мияко закричала — сладко, низким голосом, и вдруг, испугавшись, сжала зубы. «Нет, — шепнул Джованни, — нет, пожалуйста, любовь моя, не надо. Кричи, сколько хочешь, столько и кричи».

Черные, длинные волосы разметались по татами, и она, приникнув к его губам, прошептала:

«Господи, я сейчас умру от счастья».

Она билась в его руках, шепча что-то неразборчивое, нежное. Потом, много позже, откинув голову назад, обнимая его, она опять закричала — протяжно, долго.

— Так не бывает, — сказала она, плача. «Я, правда, сейчас умру, сэнсей!»

— Не позволю, — он поднял ее и поставил у стены, опустившись на колени. Она зарыдала, вцепившись руками в тонкую, рисовую бумагу, царапая ее ногтями. «Ну, все, — сказал себе Джованни, ощутив ее вкус, — все, я больше ее никуда, и никогда не отпущу».

Мияко раздвинула ноги, — широко, и, выгнув снежной белизны спину, шепнула: «Пожалуйста, сэнсей, пожалуйста!».

— Да я только начал, — усмехнулся Джованни, и, увидев эти самые бедра сзади, — как и хотел, — добавил: «До утра ты не заснешь, а потом, — он с удовлетворением услышал ее стон, — я тебя опять разбужу».

Она задремала, когда в лесу начали щебетать птицы. Джованни пристроил ее голову у себя на плече, и накрыл их обоих ее кимоно. Он лежал, гладя ее по растрепавшимся волосам, любуясь искусанными, распухшими губами, темными кругами под сомкнутыми, длинными ресницами. Почувствовав его взгляд, Мияко пошевелилась и пробормотала: «Сэнсей…»

— Спи, любовь моя, — он поцеловал ее, — нежно, долго, тихо. «Спи, мое счастье, я тут, я с тобой».

Он спал долго, и, еще не открывая глаз, пошарив рукой рядом с собой, найдя ее, услышал робкий голос: «Простите, сэнсей, я сейчас, сейчас, уйду в кладовку, извините».

Джованни рассмеялся, и, увидев ее смущенное лицо, сказал: «Вот что, любовь моя, ни в какую кладовку я тебя не пущу. А ну иди сюда».

Он погладил ее пониже спины — там все было такое, как надо, — круглое, теплое, мягкое, и добавил, обнимая Мияко, целуя пахнущие вишней волосы: «Сейчас мы поспим — вместе, потом поедим, а потом будем работать, поняла?»

Мияко кивнула и неловко, смущаясь, устроилась у него под боком. «Правильно, — зевнув, ворчливо сказал Джованни. «И чтобы больше никуда не бегала, — он поцеловал теплое плечо и, опять задремал, — так и не выпустив ее из рук.

Уильям де ла Марк, стоя на носу, оглядел гавань Сендай и презрительно сморщил нос:

«Совсем деревня. Долго мы тут будем, папа?»

— Дня два, — уверил его адмирал, посмотрев на россыпь домиков, рыбацкие лодки, вытащенные на берег, развешанные для просушки сети. «Тут надо, — он усмехнулся, — кое-что выгрузить, но не сейчас, не днем, а попозже»

— Ящики, что в трюме стоят, — протянул Уильям. «А кто это забирать будет?»

— Некий Масато-сан, начальник охраны его светлости даймё Датэ Масамуне, — ответил адмирал. «Сам понимаешь, везти такое сушей, через всю страну — опасно, сёгун за это по голове не погладит, если узнает».

— Он еще не сёгун, — заметил мальчик и тут же оживился: «Смотри, замок на холме! Это там живет даймё? Мы пойдем ему представляться?»

— Непременно, — адмирал обернулся и велел спускать шлюпку. «Даже не столько представляться, мой дорогой Уильям, сколько получать звонкое золото. Задаток нам выдали в Нагасаки, а тут предстоит полный расчет. Ну, и жемчуг матушке купим, мне говорили, тут он хорош».

— А что ты выбирал в той лавке гравюр, в Нагасаки? — вдруг спросил мальчик, когда отец уже сел на весла. «Ну, когда ты мне велел на улице подождать?»

Виллем почувствовал, что чуть краснеет, и ответил: «Так, картины, матушке они тоже понравятся».

«И еще как, — улыбнулся про себя адмирал, вспомнив альбом. «Вернемся в Лондон, Питер за Уильямом присмотрит, а я Марту в усадьбу отвезу. Дня на два. Нет, на три. Как раз лето будет, на лодке покатаемся — ну, если, конечно, силы для этого останутся».

— Да, — вздохнул мальчик, обводя глазами единственную торговую улицу, что спускалась к морю, — это, конечно, не Макао.

— Все-то ты видел, — вздохнул Виллем, вытаскивая шлюпку на берег, — я в твои годы еще в замке сидел, ну, на охоту с отцом ездил, и все. Ты как, — он испытующе взглянул на Уильяма, — замком-то будешь заниматься? Или пусть дальше разваливается?

— Еще чего! — присвистнул мальчишка. «Заработаю денег, и отстрою, не для того он четыреста лет в семье был, чтобы в груду камней превратиться. Тем более, — он вскинул карие глаза, — ну не вечно же испанцы в Нижних Землях сидеть будут. Вообще, — небрежно заметил Уильям, — я бы поехал туда, повоевал с ними. Когда вырасту, конечно, — добавил он торопливо, увидев взгляд отца.

— Очень надеюсь, что до того времени война закончится, — сварливо отозвался Виллем, и, поправив шпагу, подогнал мальчика: «Ну, пошли».

— Смотри, — внезапно удивился сын, когда они, пройдя через рынок, оказались на дороге, ведущей вверх, на холм, — священник. И самурай какой-то с ним, — мальчик прищурился, — молодой.

— И тут католики, — Виллем обернулся и взглянул на сверкающее, волнующееся море. «Хотя мне говорили, что в Бантаме, на Яве, был какой-то протестантский миссионер, и хороший, туземцы его любили. Жалко, что уехал».

— Ну, — рассудительно заметил сын, — мы же ходили в Макао в церковь, а она была католическая. И ничего. И эти ящики, — Уильям усмехнулся, — откуда нам на корабль грузили, — со складов иезуитской миссии в Нагасаки. Давай подождем, они, по-моему, тоже в замок, — предложил мальчик.

— Здравствуйте, — Дайчи-сан поклонился, завидев высокого, крепкого мужчину в европейской одежде, что стоял, положив руку на плечо ребенку, рассматривая город внизу. «Вы, должно быть, с того корабля, что утром пришел».

— Да, — моряк протянул руку, — я капитан, Виллем де ла Марк, а это мой сын, Уильям. Мы с «Гордости Лондона», рады знакомству.

— Вы не японец, — вдруг сказал Уильям, глядя на высокого юношу. Русые волосы отливали под солнцем бронзой, зеленовато-голубые глаза чуть улыбались.

— Меня зовут Дайчи-сан, — поклонился тот. «Ну, или Дэниел, если по-испански. А это отец Франсуа, из Нагасаки, он моего маленького брата крестить приехал. Мы с проповеди идем, оттуда, — молодой