Священник. Кто это?»

— Не было у меня никаких гостей, — женщина вскинула круглый подбородок, и отец Фернандо подумал: «Глаза-то, какие — неровен, час, обрежешься».

— Скажите, — ласково попросил он. «Скажите, сеньора Анита, и мы вас сразу отпустим.

Танцуйте себе и дальше на здоровье. Он ведь вам заплатил, не так ли?»

— Не было у меня никаких гостей, — раздельно, громко, внятно, произнесла женщина, и опять поднялась.

— Ну что ж, — грустно сказал отец Фернандо, сомкнув кончики пальцев, — придется нам с вами прогуляться в подвал, сеньора Анита. А ведь так не хотелось.

Она плыла. Анушка вспомнила, как еще совсем маленькой девочкой бабушка брала ее с собой на океан, и она плескалась в прибое. Однажды ее накрыла волна, и, повертев, покрутив, чуть не утащила с собой. Тогда она почувствовала сильные руки бабушки, и, заплакав, оказавшись у нее в объятьях, выплюнула из горла морскую воду.

— Вынимайте, — услышала она холодный голос сверху.

Шелковую, мокрую тряпку, вытащили изо рта, и Анушка, повернув голову — ноги и руки были связаны, ощутила, как из нее рвется поток воды. Отец Фернандо поморщился и отступил.

— Ну, так кто это был? — спросил он, глядя на растянутый чугунными зубцами рот женщины.

«А то мы сейчас опять вставим воронку, сеньора. И колодки уже готовы, вы же знаете, кровь нам проливать нельзя, а вам, — он бросил взгляд на крохотные, расписанные хной ступни, — ваши ноги дороги, да? Вряд ли вы после колодок сможете ходить, а уж тем более — танцевать».

Она что-то промычала, и отец Фернандо, улыбаясь, достал зубцы и наклонился к ее губам:

«Я вас слушаю». Женщина плюнула ему в лицо и закрыла глаза.

— Давайте тряпку и воронку, — зло приказал инквизитор, засовывая зубцы на место. «И принесите еще пару ведер воды, мне все равно, если у нее там внутри все разорвется, она мне скажет, кто это был».

Анушка почувствовала воду, — холодную, неумолимую, быструю, — внутри себя, и подумала:

«Я же всегда боялась боли». Перед ней были темные, счастливые глаза Джованни, и она улыбнулась: «Надо, чтобы жил. Бабушку только жалко. Ну, прощайте, милые».

Она глубоко, напрягшись, вздохнула, и ощутила, как шелк проскальзывает дальше, совсем глубоко. А потом не было ничего, кроме свежего запаха лотоса. Она танцевала, и Джованни смотрел на нее, — как тогда, вечером, в ее маленькой комнате. Анушка оказалась в его руках и ответила на его поцелуй, — сильно, так, что у нее перехватило дыхание, — навсегда.

Отец Фернандо вынул щипцами тряпку и с отвращением посмотрел на закатившиеся глаза женщины. «Так бывает, — пожал плечами второй инквизитор. «Слишком далеко затолкнули, она и задохнулась».

— Да, — вздохнул, глава трибунала, — теперь мы уж точно не узнаем, кто это был. Ну, пошлите к ее бабке, жалко старуху, она-то женщина набожная, в соборе убирается. Пусть тело заберет, и скажите, что мы за наш счет ее похороним.

— Очень милосердно, — одобрил второй инквизитор, и перекрестился.

Джованни спешился и велел сыну: «Ты иди в наши комнаты, начинай там складываться, я сейчас к отцу Фернандо зайду, проверю, как там дела, а потом, — Хосе увидел, как отец внезапно, нежно улыбается, — отправимся знакомиться».

— А, отец Джованни, — улыбнулся глава трибунала, подняв голову от бумаг. «Я вас хотел поблагодарить, — отчеты в таком порядке, в каком они полвека уже не были, теперь не стыдно их в Рим посылать. Вы не представляете, что у нас тут случилось!»

— Что? — лениво поинтересовался Джованни.

— Нарушение обета целомудрия, — шепотом, оглядываясь, ответил глава трибунала.

«Поступил донос, мы вызвали эту женщину, танцовщицу, как их тут называют, ну, вы понимаете, — отец Фернандо чуть усмехнулся, — а она возьми и задохнись при испытании водой».

— Очень жаль, — спокойно сказал Джованни, рассматривая пальмы за окном. «Но надо ее похоронить, как положено, хоть она и грешница, конечно. Я могу это сделать».

— Я был бы очень вам обязан, — обрадовался глава трибунала. «Вы, отец Джованни, настоящий пастырь, — такой, каким был отец Франциск Ксаверий, да упокоит Господь его душу».

— Я просто делаю свою работу, — темные глаза отца Джованни чуть сверкнули, и глава трибунала удивился: «Плачет, что ли? Да нет, такие люди не плачут, он, будто из камня высечен».

Джованни и не помнил, как он добрался туда.

Он шел, проталкиваясь, через гомонящий базар, вдыхая запах специй. Он вспоминал ее глаза — большие, обрамленные пушистыми, длинными, — будто крылья бабочки, — ресницами.

Анушка посмотрела на него снизу и ласково сказала: «Вот сейчас я чувствую, что двадцать три года ожидания даром не прошли. Только обещай мне, что в следующий раз это не будет так долго, я не вытерплю».

— В следующий раз, — он, еле касаясь, целовал эту прекрасную грудь, — это будет, как только я вернусь. И потом, — Джованни приник губами к ее шее, вдыхая аромат лотоса, — это будет каждую ночь. Ну и днем тоже, разумеется.

Анушка нежно рассмеялась и прижала его к себе, гладя темноволосую, с проседью голову.

Амрита сидела на террасе, глядя на расхаживающих по саду павлинов. Джованни остановился сзади, не зная, не представляя, что сказать.

— Когда она была маленькая, — тихо проговорила женщина, — она поднималась на рассвете, и кралась сюда, босиком. Кормить птенцов. Я как-то вышла на террасу, а она стоит, смеется, и птицы ей на плечи вспархивают. Три годика ей было.

Он опустился рядом, положив ей голову на колени, и заплакал. «Не надо, — прошептала Амрита, — то не ваша вина, не надо».

— Если бы я был рядом, — он помолчал, глубоко вздохнув, — ничего бы этого не было.

— Как Приянка моя умерла, так мы с Анушкой на север поехали, — женщина положила маленькую, сильную руку ему на плечо, — танцевала я там. А когда вернулась, соседи сказали, что отец ее тут был, искал нас. Видите, как получилось, — если б забрал он тогда Анушку, может, все по-другому и повернулось бы. Не знаю, жив ли он сейчас, может, встретите его, так расскажите, что с дочкой его стало. Виллем де ла Марк его звали, — она замолчала и Джованни спросил: «Тот самый?».

— Тот самый, — неслышно ответила женщина. «А вы, — он почувствовал в ее голосе улыбку, — если дочка у вас родится, назовите ее Анитой, ладно? Как девочку мою».

Он, было, хотел что-то сказать, но женщина прервала его: «Того ни вы, ни я не знаете, а один лишь бог, ну, или боги. Может, и будет у вас еще счастье, сеньор Джованни».

— Я, — он сглотнул, — я похороню ее. Это ничего, что в земле, у вас ведь сжигают, я знаю?».

— Вам тяжело будет, — вздохнула женщина. «Не стоит, может?».

Он поднялся, и ответил, вытерев лицо: «Это самое малое, что я могу сделать. Можно, — робко попросил Джованни, — можно мне к ней?»

— Конечно, — Амрита помолчала. «А что в земле — у нас так святых хоронят, тех, кто просветления достиг. Видите, как получилось».

— Да, — сказал он, после долгого молчания, — так оно и есть, да.

Она лежала на носилках, маленькая, закутанная в белое, и вокруг нее были цветы — много цветов, — розовые, алые, желтые. Они закрывали Анушку и Джованни, наклонившись, поцеловав ее в высокий, гладкий лоб, вдохнув запах свежести, прошептал: «Прощай, любимая». Он сел на каменный пол и долго смотрел на ее тело, — и все казалось ему, что он слышит высокий голос там, в полутемной комнате, что звенят на ее запястьях браслеты, и что она вся — в его руках, — быстрая, горячая, такая живая.

Когда Джованни вернулся на террасу, Амрита, принеся перо и чернильницу, сказала: «Ну, давайте поработаем. Завтра корабль этот уходит, «Милая Луиза», я с ее капитаном часто письма передаю. Диктуйте».

Он диктовал, — медленно, внимательно, стараясь ничего не забыть, следя за ее смуглыми руками. Когда Джованни закончил, Амрита, посмотрев на него, потянувшись, коснувшись его пальцев, проговорила: «Вы ведь теперь в Японию, да? Там будет у вас кто-то, с кем письма можно передавать?»