Хосе рассмеялся. «Вы в это верите?»

— Верю, — коротко сказал индиец и подтолкнул ученика к колодцу: «Я не за тем потратил столько денег на лучшие ножи в округе, чтобы они ржавчиной покрылись. Иди, работай».

Вечером, добравшись до своей комнаты, Хосе достал дневник, и, окунув перо в чернильницу, замер, рассматривая свои руки. Следы от детских ожогов совсем уже стерлись. «Я ведь ничего не помню, — пробормотал он. «Папа говорил, что я играл рядом с очагом. Я сирота, мои родители умерли, папа подобрал меня в Лиме. Мой отец был испанцем, а мать — индианка».

Он и, правда ничего не помнил — только иногда, редко, ему снился костер — высокий, большой, он слышал отчаянный крик женщины и звук выстрелов. Еще почему-то пахло миндалем и апельсиновым цветом. Хосе даже отцу не говорил об этих снах — да и не сны это были, а так — обрывки, видения.

Проворочавшись почти всю ночь, на рассвете он посмотрел в беленый потолок, и пробормотал: «Папа же говорил, мне, когда я родился, да. В марте».

После трапезы — лепешки, кокосовое молоко и какие-то фрукты, Хосе, подождав наставника у входа в храм, где помещались больные, краснея, сказал:

— Я тут подумал — а можно рассчитать мой гороскоп? Не то, чтобы я в это верил, да и нельзя нам…, Только я точного времени своего рождения не знаю, да и дня, когда я родился — тоже.

Только месяц и год».

Индиец ласково посмотрел на него и ответил:

— Ну, это не страшно. А что ты не веришь, и вам нельзя — он хмыкнул, — так там, — он показал рукой на равнину, — я кому только гороскопы не рассчитывал. И все не верили, и всем было нельзя. Пошли, — он подтолкнул ученика, — во-первых, червь высунулся еще дальше, а во-вторых — привезли больного с какой-то странной лихорадкой, он пока отдельно от других, надо его осмотреть, как следует.

Хосе на мгновение обернулся, и, подставив лицо утреннему солнцу, улыбаясь, замер на пороге прохладного, чистого храмового зала.

«Отец тут был, — внезапно подумал Майкл Кроу, проталкиваясь через шумный, остро пахнущий пряностями базар. Жемчуг — белый, розовый, серый, — был насыпан в глиняные, большие горшки, в полутьме лавок колыхались разноцветные, драгоценные шелка, откуда-то доносился запах еды.

— Он же рассказывал нам, еще там, в усадьбе, я помню. Теодор еще тогда картинки рисовал, с языческими храмами. И деревенский дом наш нарисовал, когда мы на «Святую Марию» уезжали, на прощание. А потом, когда мы в Лондон вернулись, рисунок этот в усадьбе Клюге повесили, в кабинете дяди Питера. Все правильно. Там сейчас эта шлюха всем заправляет, вдова, так сказать. Под всей Европой повалялась, и разыгрывает из себя приличную даму».

Он остановился и сцепил на мгновение пальцы. «А если здесь? — подумал он и тут же поморщился: «Терпи. Нельзя потворствовать своим страстям, иначе, что ты за пастырь? Все должно быть так, как положено, как говорят заповеди. Мамочка же учила тебя: «Если ты смотришь на что-то с вожделением, то Господь тебя накажет».

Майкл увидел ласковые, мягкие руки мамочки, ощутил ее запах — свежий хлеб и что-то теплое, пряное, вспомнил простой медный крестик на скромном, сером платье, и глубоко вздохнул.

— Нельзя, — он пошел дальше, — даже если никто не узнает, — все равно нельзя. Господь следит за каждым шагом человека. И потом, — он усмехнулся, — неужели ты хочешь быть похожим на него? Вспомни Санта-Ану, эту мерзость, — он сглотнул и, как всегда, почувствовал, как у него горят щеки. «Нет, терпи до Лондона, а там уж, — он невольно улыбнулся, — если в завещании все так, как ты думаешь…

— Простите, — услышал он женский голос. «Я вас толкнула».

— Ничего, — даже не думая, ответил он по-португальски — испанский Майкл знал, как родной, и, уезжая в Бантам, выучил португальский за три месяца. «Это вы меня простите».

Женщина была много ниже его — с каштановыми, мягкими волосами, в роскошном, зеленом, расшитом бронзой сари. На обнаженных до плеч руках звенели браслеты, и пахло от нее чем-то свежим — будто бы цветами.

Он покраснел, опустил глаза и еще раз пробормотал: «Простите».

В нежной ложбинке у начала шеи висел маленький золотой крестик. Женщина повернулась, и ушла, покачивая широкими бедрами. «Как мамочка, — пробормотал он. Мамочка тоже ходила так — мягко, плавно, будто и, не касаясь ногами земли.

Каштановая голова виднелась где-то вдалеке, и Майкл, не видя ничего вокруг себя, поспешил за ней.

— Бабушка! — Анушка вышла на террасу и рассмеялась — Амрита кормила павлинов.

— Ходят и ходят, — проворчала пожилая женщина. «Еще и птенцов вывели тут, не поверишь».

Она отставила миску с зерном, и, повернувшись, раскрыла объятья: «Ну, иди сюда!»

Анушка сбежала вниз, и окунулась в бабушкин запах — перец, имбирь, и еще что-то — тоже теплое, щекочущее нос.

— Покажись, — Амрита повертела ее из стороны в сторону. «Ну, сколько мы с тобой не виделись? Год уже, да. Ты у себя-то была, или сразу ко мне?»

— Вещи оставила, — махнула рукой Анушка. «Очаг было лень разжигать, я и подумала — покормит меня бабушка, наверное?». Она лукаво подняла ухоженную, каштановую бровь и, прижавшись щекой к мягкой щеке Амриты, сказала: «Ну, правда, на рынок я забежала, купила кое-что. Меня уже на две свадьбы успели пригласить».

Амрита рассмеялась. «А что ты хочешь — я-то уже не танцую, не зовут меня, а кроме тебя, тут из танцовщиц, и нет никого. Хоть и христиане — а все равно, старых правил держатся, так что готовь бусины из ожерелья, будешь раздавать. Сама же знаешь, как нас называют — те, кто несет счастье. Как ты там, на севере-то, денег заработала?

Анушка усмехнулась и, вытянув руку, полюбовалась крупным, обрамленным в алмазы, изумрудом.

— Ну, это так, — она рассмеялась, — не могла удержаться, чтобы не похвастаться. Остальное там, — она махнула на улицу, — в тюках, ко мне повезли.

— Правнучку бы ты мне родила, вот что — ворчливо сказала Амрита, подталкивая женщину к террасе. «Тридцать лет тебе все же, не девочка уже. Кальян разжечь?».

— А как же, — Анушка блеснула зеленовато-серым глазом. «Зря я, что ли в том году его привезла? На севере его все курят. У тебя, наверное, и гашиш есть? — она подмигнула бабушке.

— И гашиш, и табак твой, — все, что хочешь, — та рассмеялась. «В кладовой держу, мне- то оно, как сама понимаешь, ни к чему. Сейчас я тебе фрукты нарежу, так, перекусить, а потом — поедим, как следует».

— А правнучку, — Анушка устроилась на террасе, и, скинув сандалии, полюбовалась своими крохотными, расписанными хной, ступнями, с унизанными кольцами пальчиками, — может и рожу. Попозже. Раз уж в пятнадцать не родила, как все вы, — она подтолкнула Амриту, — так дай мне погулять немного.

— Лакшми назовем, — приговорила Амрита. «А эти, — она пренебрежительно махнула рукой в сторону собора, — пусть крестят, как хотят. Ты там, на севере, крест-то свой убирала, надеюсь? — спросила она внучку.

— Так бы меня и пустили в храмы с крестом танцевать, — рассмеялась Анушка. «Да я его только тут ношу, сама знаешь, — она презрительно сморщила нос, — чтобы не цеплялись».

— Все равно, — велела Амрита, вынося блюдо с фруктами, — в собор ходи, а то мало ли что.

— Пойду, — внучка зевнула и оживилась. «О, манго!»

— Ну, я же знаю, что ты любишь, — рассмеялась Амрита, и, сев напротив, подперев щеку рукой, сказала: «Ну, рада, что приехала?»

Анушка взяла смуглую, сильную руку бабушки и поцеловала ее. «Не сказать как, — тихо ответила женщина.

Они говорили на местном языке — Майкл не понимал ни слова, но ему было достаточно слышать ее голос — высокий, мелодичный, будто звенящий колокольчик. «Анушка, — пробормотал Майкл. «Анушка». Он вспомнил серо-зеленые, обрамленные длинными, пышными, ресницами глаза, и блеск крестика на шее. «Теперь я знаю, где ее искать, — улыбнулся про себя Майкл, и, развернувшись, пошел обратно к