— Вот так, — сказала Мирьям, глядя на ловкие руки пани Эльжбеты. «Вы все правильно делаете. А теперь мы щуку нафаршируем, и поставим томиться на маленький огонек. Вам когда рожать-то?».

— Да уж недели через две, — вздохнула Лиза, — с Божьей помощью. А вам, пани Мирьям?

— Чуть раньше, — красивые, тонкие губы цвета спелого граната раздвинулись в улыбке. «Вам хорошо, пани Эльжбета, ваш муж здесь, а мой, как в июле уехал, так только к нашему Новому Году и вернется, он из Гродно гонца прислал, что, мол, надо еще в Литву съездить, там тоже суд заседает».

Мирьям помолчала и весело сказала: «Ну, давайте рыбу набивать, и осторожно, чтобы кожу не порвать. Так же и куриную шейку сделать можно, со шкварками и печенью, тоже вкусно».

Лиза посмотрела на свои распухшие щиколотки и грустно сказала: «Да уж, какие шкварки, пани Мирьям, я вон какая толстая стала, отекаю сильно, и ноги по утрам сводит. Акушерка говорит — терпеть надо, а уж сил никаких нет».

— А вы отдыхайте больше, — ласково сказала вторая девушка, нарезая лук. «И на солнце быть не надо, лучше дома лежать».

Зайдя на кладбище, она оглянулась — городок уже засыпал, только кое-где горели редкие огоньки, взлаивали собаки, наверху, во все еще жарком темном небе, кружились, каркая, вороны. Она набрала земли со свежей могилы, и, высыпав ее во флягу, размешала.

Потом Мирьям достала из кармана сделанный ей амулет, и, сжимая его в руке, очертив вокруг себя круг, подняв глаза вверх, зашептала что-то — тихо, быстро шевеля губами.

Верхушки вековых деревьев заколыхались, и девушка, улыбнувшись, почувствовав на своем лице дуновение свежего ветра, сняла платок и распустила косы. Она завертелась на месте — пока у нее не перехватило дыхание. Она осторожно свернула амулет, сложив его, и, прошептав: «Иди за мной», не оглядываясь, направилась к городу.

Дом был темным — она уже спала. Мирьям тихо открыла калитку, и, подняв хворостину, шепча, очертила круг у порога, вылив в его центр молоко. Амулет она засунула под деревянную ступеньку и сказала той, что вилась за ее плечом: «Это здесь. Только ее».

Резкий ветер заскрипел открытой калиткой, и Мирьям, медленно повернувшись, закрыла ее за собой. Та осталась где-то там, в небе над городом, ожидая своего часа.

Теодор взглянул на стены Мирского замка и пробормотал: «Ну, неплохо, кажется, получилось. То есть можно лучше, конечно…».

Синьор Бернардони улыбнулся: «Для первого твоего здания — получилось просто отлично.

Весной мы с тобой сядем, приведем в порядок чертежи и заметки — чтобы синьор делла Порта сразу увидел, на что ты способен». Он помялся и сказал: «Святой отец, кстати, готов вашего ребенка окрестить — его светлость замолвил за тебя словечко. Все же в Италии православных церквей нет, так вам удобнее будет».

Теодор засунул руки в карманы и упрямо сказал: «Не собираюсь я католиком становиться, синьор Джованни».

— Ну, — примирительно заметил архитектор, — у вас еще дети будут. Придется же их в церковь водить.

— Надо наверх подняться, — предложил Теодор, — посмотреть, что с отделкой.

— Предбрамье отменно получилось, — сказал Бернардини, когда они заходили в замок через портал из резного, серого гранита. «Да и дворец тоже, я даже не ожидал, что ты так изящно умеешь строить. Все- таки, башни и стены — это одно, а покои — совсем другое. Я бы тебе посоветовал еще в Венецию съездить, тамошние архитекторы мастера своего дела».

Теодор вдруг вспомнил белый, мелкий песок Мурано, запах смолы и свежего дерева в Арсенале, легкое покачивание гондолы, и едва не пробормотал вслух: «Господи, скорей бы».

На крепостной стене дул резкий ветер и Бернардони, поежившись, сказал: «Всего тридцать верст к северу, а смотри-ка, уже и листья желтые на деревьях. Бастионы на валу — это ты молодец, хорошо придумал, теперь давай, до холодов надо ручей запрудить и соединить его с речкой».

Теодор посмотрел вниз, на мощный земляной вал, на плотину, которая уже начала подниматься в русле Замкового ручья и улыбнулся: «Не могу поверить, как тут с прошлого лета все изменилось».

— А ты думал, — ворчливо проговорил итальянец, — я, как только ты ко мне пришел, и первую линию начертил, понял, что никуда тебя отпускать нельзя.

Юноша покраснел и ответил: «Спасибо, синьор Джованни, если бы не вы…

— Рано благодаришь, — архитектор похлопал его по плечу, — мы еще в Несвиже отделку замка не закончили, его светлость нас до весны успеет придирками измотать. Пошли, я, пока тебя ждал, заказал поросенка и колбасок, да и девок я там видел покладистых».

— Да я не…, - Теодор не закончил и покраснел еще сильнее.

Итальянец усмехнулся. «Ну, смотри, я, когда моя покойная жена носила, от шлюх не вылезал. Ну, раз уж ты такой верный муж, то ладно, святой отец бы тебя похвалил, конечно».

Ночью он проснулся в жесткой, сбитой трактирной кровати, и, встав, умывшись, распахнув окно, — посмотрел в сторону замка. Тяжелая, грозовая туча, нависла над равниной, где-то вдалеке слышались мощные раскаты.

— Лизавете полегче станет, — подумал Федя, — когда дождь пойдет. Господи, ну что же делать?

И матушка пока на письмо не ответила, а даже если ответит — это еще, сколько времени пройдет, пока она от меня что-то получит. А если Лизе сказать? Она меня любит, она простит. Но без Мирьям я тоже не могу. Может, это и не мой ребенок еще, может быть, все в порядке будет. Надо просто осторожно все делать потом, да и не понесет она, пока кормит.

А летом мы уедем, вот и все».

Он закрыл глаза, но сон все не шел — только когда за окном хлынул ливень, — крупный, сильный, холодный, — он, наконец, смог задремать.

За обедом свекор сказал, озабоченно глядя на нее: «Мне бы в Брест надо съездить, там делегатов на съезд Совета Четырех Земель выбирают, как раз после праздников он будет.

Ты как, деточка, справишься тут одна? Я ненадолго, на неделю, не больше, вернусь — Хаим и не приедет еще».

— Конечно, папа, — улыбнулась Мирьям, убирая со стола. «Акушерка у нас хорошая, все будет в порядке. Езжайте, и ни о чем не беспокойтесь. Давайте, я вам поесть в дорогу сложу, все же двести верст, не шутка, в корчмах еще, чем несвежим накормят».

— Господи, какая девочка хорошая, — вздохнул старший Горовиц, глядя на стройную спину Мирьям, что, склонившись над лоханью, мыла посуду. «И с Ханой-Бейлой, упокой Господь душу ее, сидела день и ночь, как умирала она, и к слепым ходит — Тору им читает, и в милостыне никогда не отказывает, до рассвета встает, позже всех ложится. Дома все сияет, все вычищено. Теперь бы еще с ребенком все в порядке было, дай Бог, дай Бог».

— Деточка, — ласково позвал рав Горовиц, — ты, как я уеду, отдыхай больше, пожалуйста. Все же дитя совсем скоро на свет появится, так не надо тебе сейчас уставать.

— Господи, что же я делаю, — вдруг подумала Мирьям, смотря на грязную воду в лохани, — это же грех великий — смерти человеку желать. Что бы мой отец сказал? Разве этому меня учили?».

Она обернулась, и, глядя в стариковские, обрамленные морщинами глаза свекра, выжимая тряпку, ответила: «Ну, разве это работа, папа? Вот как дитя родится, то будет работа!»

Проводив свекра, Мирьям открыла Псалмы и нашла ту строчку, которую, — она помнила, — всегда повторял отец: «Если Господь не возведет дома, напрасно трудятся строящие его».

Она посмотрела на свою маленькую, скромную комнату и вспомнила, как стояла под хупой, вьюжным, морозным декабрьским вечером — Хаим тогда взял ее руку, и, надевая кольцо на указательный палец, успел шепнуть, — одними губами, — «Люблю тебя!».

Девушка поднялась, и, даже не думая, положив руку на живот, походила по комнате. «Мне ведь было хорошо, — горько подумала Мирьям, — хорошо с Хаимом. Он добрый, он никогда в жизни меня бы не обидел, и даже тогда, после хупы, ночью, не торопил меня, все было так нежно, так, как я и мечтала. А потом что?».

Она повернулась, и, сняв с полки Танах, нашла те строки, о которых думала ночами, вспоминая Теодора: