Князь Шуйский посмотрел на девушку, что мялась, скромно опустив голову, посреди палат, и подумал: «В мать, конечно, маленькая, какая. Но вроде все при ней. И молода — плеть ей покажешь, так будет свое место знать».

Борис Федорович Годунов, — посаженый отец, размеренно, скучным голосом, читал рядную запись. Лиза вдруг вскинула глаза, и, Шуйский, улыбнувшись краем губ, отвел от нее взгляд.

Марфа Федоровна — тонкая, хрупкая, в черном плате, — так и осталась в дверях. «Вы уж не обессудьте, бояре, что детки мои младшие в горницах, — сказала она нежным голосом, — уезжает сестра их, они сбираться помогают».

— Ну что вы, Марфа Федоровна, — Годунов свернул большой, изукрашенный печатями лист бумаги, — конечно. «Ну, Василий Иванович, — усмехнулся, глава Регентского Совета, — целуй княгиню-то свою, как отцами нашими заведено.

— Троицкой седмицей вас и повенчаем, сначала только наследника престола, упокой Господь душу его, — Борис Федорович перекрестился, — земле предадим, да Марфа Федоровна с государыней ангельский чин примут, готово уже все.

Шуйский, поднявшись, подошел к Лизавете, — он был много выше девушки. Он, взяв ее за белый, мягкий подбородок, поцеловал — глубоко. «Губы, какие податливые, — подумал князь.

«Значит, и на ложе покорная будет, как и полагается».

— Спасибо, Борис Федорович, — отпустив Лизу, сказал князь. «Жену ты мне на славу подобрал». Девушка только часто дышала, комкая в руках кружевной платок.

— Это ты боярыню Вельяминову благодари, что дочь хорошую вырастила, — кивнул Годунов в сторону Марфы.

Та посмотрела на жесткое, обрамленное черной бородой лицо Шуйского и сказала: «Сие, князь, честь для меня великая — дочь в жены такому человеку отдать. Был бы жив отец ее покойный, — Марфа перекрестилась, — тоже бы порадовался».

Князю на мгновение почудилось, что в больших глазах боярыни играет, переливается усмешка, — будто солнечный зайчик гуляет по зеленой, глубокой воде.

Марфа перекрестила дочь, уже у возка, и неслышно шепнула ей: «Как на одном месте окажетесь, так весточку в Лондон с кем из купцов пошлите, что хорошо все у вас».

Лиза кивнула и вдруг, так же тихо, спросила: «Матушка, а ежели не по нраву я ему?»

— А зачем он у меня тогда про свах спрашивал? — сварливо ответила Марфа и повернулась к младшим: «Ну, прощайтесь».

Девчонки и Петенька повисли на Лизе, и Марья, отведя в сторону каштановую косу сестры, сказала ей на ухо — серьезно: «Счастливая ты Лизавета, коли б у меня такой кинжал был, я б с ним под подушкой спала».

— Может, и буду, — вдруг хмыкнула девушка и застыла — к возку подходил Шуйский.

— Ну, Лизавета Петровна, — сказал он, разглядывая девушку, — попросил я Бориса Федоровича, до венчания нашего на Кремле жить будешь, под присмотром царицы Ирины.

Так что не волнуйся, меня жди, а, как вернусь — под венец пойдем.

Он поцеловал Лизу в губы и обернулся к Марфе: «Похороны царевича завтра, — Шуйский помедлил, — а опосля этого вас пострижем, боярыня. Девчонок своих сбирайте, при вас будут, а сына не надо — он в мужскую обитель поедет.

— В какую обитель, Василий Иванович? — тихо спросила Марфа.

— А вам какая разница, — усмехнулся Шуйский, — вы его все равно более не встретите.

Он ушел со двора, — широким шагом, — а Вельяминова, обняв детей, сказала: «Ну, с Богом, Лизавета, Москве привет передавай».

Лиза, было, хотела заплакать, но увидела, как мать нежно, весело смотрит на нее. «Все будет хорошо, — сказала Марфа.

В обитом бархатом возке было уютно и покойно. «Подержи, — высокомерно сказала Лиза старой ключнице, что приставил к ней Шуйский. Порывшись в своем сундучке, девушка достала вышивание и Евангелие, и спросила, подняв бровь: «Грамотная ты?».

— Да куда мне, матушка! — ахнула ключница.

— Тогда сказки мне рассказывать будешь, — велела Лиза, вдевая нитку в иголку, и склонившись над пяльцами, внезапно вспомнила лед на Волге и его голубые глаза.

Он заглянул на дымную поварню и озорно сказал: «Все, Лизавета, хватит тебе тут чадом дышать, пошли на санках кататься».

Санки в его руке казались детской игрушкой. На заснеженном склоне реки он улыбнулся:

«Меня-то они не выдержат, а ты садись, я тебя внизу ловить буду, а потом поднимемся».

Она, закрыв глаза, завизжав от счастья, почувствовала, как ударяет в лицо холодный вихрь, а потом оказалась в его руках — вся, вместе с санками.

— Незачем тебе наверх карабкаться, сам отнесу — усмехнулся Федор, и, — не успела она опомниться, — легко поднял ее.

— Тяжело, — запротестовала Лиза.

— Э, — рассудительно заметил Федя, — я камни да кирпич днями таскаю, уж не легче тебя будут.

Потом он поставил ее на землю, и, быстро сбежав вниз, махнул рукой: «Не бойся, Лизавета!

Я тут!»

— Не боюсь, Федя, — тихо сказала она. «Не боюсь».

Марфа проводила глазами возок и обернулась к детям.

— К обедне звонят, — сказала она. «Все, быстро в палаты, и духу вашего чтобы тут не было».

— Матушка, — серьезно глядя на нее лазоревыми глазами, сказал Петенька.

Она присела, и, прикоснувшись губами к темным, отцовским кудрям, прошептала:

«Подождите меня немножко, и я приду. А потом опять будем все вместе».

Петенька только обнял ее за шею — сильно, отчаянно.

Марфа наложила засов на дверь горницы, и, раздевшись, вдруг застыла. «И вправду, словно мальчишка, — хмыкнула она. «Морщины только, ну уж ладно, — женщина взяла ручное зеркальце и в свете заката увидела резкие, глубокие складки по углам красивого рта. «И лоб тако же, — грустно сказала Вельяминова. «Однако ж седины нет, а у матушки, я помню, еще до сорока появилась».

Она вздохнула, и, сняла рубашку, — только, крохотный, с изумрудами, крест остался на шее.

Дрожа от вечернего холодка, наклонив голову с тяжелыми косами, Марфа стала стричь волосы — ежиком, коротко.

Натянув шаровары с армяком — грязные, в пятнах смолы, — она нахлобучила шапку и опять посмотрелась в зеркальце. «Ну, осталось еще одно, — пробормотала боярыня, и, сжав кулак, ударила себя под правый глаз. Тонкая, белая, в сеточке морщин кожа сразу стала опухать.

Вельяминова положила в карман тяжелый мешочек с золотом, и, сунув туда же кинжал, оглянувшись, вышла из палат — по черной, ведущей на двор, узкой лестнице.

— Тебе чего? — подозрительно спросил стрелец невидного, худого мужичка, — с синяком под глазом, — что мялся на церковной паперти. Давно отзвонили к вечерне, над колокольней метались стаи ворон, и небо на западе уже стало окрашиваться в глубокий, лиловый цвет.

Мужичок вскинул глаза вверх и, набожно перекрестившись, сказал: «Как я в лесу живу, смолокур я, так за упокой души царевича пустите помолиться, ваша милость. Я десять верст пешком шел».

— Вовремя приходить-то надо, — заметил стрелец. «Там государыня вдовствующая, ты к ней смотри, даже не подходи!»

— Упаси Господь, — ахнул мужик. «Да я быстро, меня и не заметит никто. Такое горе, такое горе…»

— Ну, иди уже, — стрелец открыл тяжелую, деревянную дверь.

Марфа прошмыгнула внутрь и оглянулась — пахло ладаном и воском. Носик мальчика уже заострился и посинел, из-под бархатного венчика с молитвой, прикрывавшего глаза, виднелась капля беловатого гноя.

Она наклонилась к лежащей на полу женщине и тихо тронула ее за плечо: «Марья Федоровна».

Государыня подняла постаревшее, опухшее, в красных пятнах лицо.