обернулась.

Государыня стояла посреди двора с трупом царевича на руках.

— В набат бейте! — крикнула она горестно.

Колокол загудел, — протяжно, призывно, и от Волги раздался чей-то крик — боли и страха.

— Хорошо, — хищно улыбнулась Марья Федоровна, и, держа тело ребенка, широким шагом пошла в центр двора.

Народ стекался на площадь. Через ворота повалила разгоряченная толпа, и Марфа увидела, как впереди, толкая, ведут Волохова и Качалова.

Марья Федоровна, придерживая рукой труп, наклонилась, и подняла камень.

— Око за око, — сказала государыня, и, подойдя к Волохову, что опустился перед ней на колени, занесла руку.

Марфа поднялась на крыльцо палат, и, сцепив тонкие пальцы, прошептала: «У меня отмщение и воздаяние». Набат все гудел.

Когда от стольников остались куски тел, и толпа все еще возбужденно шумела, Марья Федоровна, оскальзываясь в лужах крови, поднялась на крыльцо. Марфа опустила голову, и увидела, что атласные туфли государыни промокли. К подошве прилипло что-то скользкое, синеватое, и женщина, поморщившись, повозила ногой по ступеньке.

Рана в горле ребенка уже стала чернеть. «Жарко, — подумала Марфа, услышав жужжание мухи. Марья Федоровна отмахнулась, и Вельяминова, посмотрев в ее остановившиеся, мертвые глаза, ничего не сказала.

— Тихо, тихо! — раздался с края площади голос Битяговского. «Расходитесь по домам!».

Дьяк поднял голову вверх, в пронзительное, синее небо, и закричал: «А ну хватит звенеть!».

Марья Федоровна внезапно, высоко завизжала: «Он тоже!».

— Взять его! — заорали из толпы.

Битяговский, было, повернулся бежать, но, натолкнувшись на отсеченную саблей голову Волохова, — с выколотыми глазами, изуродованную, — оступился и полетел лицом вниз, в кровавую кашу.

— Марьюшка, — горько крикнул он, и пополз на четвереньках, рыдая, к ступенькам крыльца.

Толпа осыпала его камнями.

Дьяк протянул пухлую руку к государыне. Та молчала, баюкая тело сына, смотря куда-то вдаль, поверх его головы.

— Марья Федоровна, — тихо сказала Вельяминова. «Матушка, пойдемте».

— Нет, — так же тихо ответила государыня. Толпа подступила уже к самому крыльцу.

Битяговского перевернули на спину и вонзили ему в живот заостренный кол. Изо рта мужчины хлынула темная кровь, и он забился в судороге.

Высокий, мощный мужик с кузнечными клещами в руках разорвал дьяку рот, — от уха до уха, и, отрезав язык, стал выворачивать зубы — с хрустом.

Тело Битяговского раздели, и, насадив на кол, стали сдирать с него кожу. Марья Федоровна безучастно посмотрела на головы Волохова и Качалова, которыми смеясь, перекидывалась толпа, и, прижав к себе тело Митеньки, ушла в палаты.

Матвей услышал тяжелый звон колокола и опустил голову в руки.

— Что, праздник сегодня какой-то? — нахмурился адмирал, и опустил кинжал, которым он выламывал решетку.

«А ну все быстро на площадь! — раздался крик снаружи. «И набат этот заткните, а то они уже пятого сейчас на куски рвут! Надо будет стрелять — стреляйте. И палаты ихние запечатайте — что государыни, что опекунские, — чтобы ни одна мышь там не проскочила!»

— Не праздник, — ответил Вельяминов. «Опоздали мы, Виллем». Он лег на солому, и, закрыв глаза, замолчал.

— Один раз я его видел, — безразлично подумал Матвей. «Тогда, летом, как в церковь они шли.

Ему еще пяти не было, он же в ноябре родился. Марья его за руку держала — он высокий был, в нее, и волосы ее — темные. А глаза мои. Митька, Господи, Митька мой, ну что же я наделал…, - он сжал кулаки и вдруг почувствовал на плече руку адмирала.

— Рассказывай, — потребовал тот. «Все и до конца».

— Это государственная тайна, — устало ответил Вельяминов.

— Я забыл больше государственных тайн, чем ты когда-нибудь знал, Матиас, — вздохнул мужчина. «Ты думаешь, я что — всю жизнь с Востока пряности возил?».

Матвей сел, уронив голову в колени, и стал говорить.

— Да, — наконец, сказал Виллем. «Ну, вот что, твоей сестрой и племянниками я сам займусь, а ты, дорогой мой, бери свою жену и отправляйся отсюда подальше. И быстрее».

Матвей почувствовал, что краснеет. «Я не могу, — наконец, проговорил, он. «Я слышал, как они, — Вельяминов кивнул в сторону выхода из камеры, — говорили…»

— Наплевать, что ты слышал, — взорвался адмирал. «Тебе шестой десяток идет, не будь дураком. Она тебя похоронила уже, сам понимаешь. Так что ж ей — не жить теперь?».

— Но не с этим же…, - Матвей вдруг скривился, как от боли.

— Это нам просто, — жестко сказал адмирал, — а ты подумай, каково ей было тут одной, без защиты, с ребенком на руках. Марта — она ведь тоже о детях своих должна была думать.

Матвей посмотрел в карие глаза адмирала и спросил: «Ты мне никогда не говорил — как вы с Мартой познакомились-то?»

— Она в меня из пистолета целилась, — нежно улыбнулся Виллем.

— Похоже на мою сестру, — пробормотал Матвей. «И зачем ты, упрямый баран, вбил себе в голову, что она тебя не любит?».

— Она мне сама об этом сказала, — пожал плечами Виллем. «Тогда еще, в Дельфте, когда я ее с детьми к покойному штатгальтеру привез».

— Зная Марту, — хмыкнул Матвей, — она, наверняка, сделала это из соображений высшей государственной надобности, поверь мне».

Адмирал тяжело задумался, и, наконец, сказал: «Ну, тогда я тем более должен ее увидеть».

Он помолчал и добавил: «Матиас, может быть, твой сын… может быть, он жив еще».

— Нет, — Матвей почувствовал, как на глаза наворачиваются слезы и отвернулся. «Я же отец его, Виллем, я это сразу понял. Будто было у меня сердце — и вот, — нет его».

— Сегодня ночью тут вокруг все солдатами будет кишеть, — помедлив, проговорил адмирал.

«Что с ними сделают сейчас?».

— Возок тот помнишь? — спросил Матвей.

Виллем кивнул.

— Так вот, уверен я, — Вельяминов все смотрел на покрытую плесенью каменную стену, — то из Москвы сюда ехали. Мне ведь теперь, Виллем, надо сына его убить.

— Чьего сына? — не понял адмирал.

— Годунова, — тихо ответил Матвей. «А их, — он дернул углом рта, — мать сына моего в монахини постригут, а Марту…, Марту и казнить могут, если в смерти царевича обвинят. А так оно и будет, Виллем».

— Ну что ж, — адмирал вскинул голову и посмотрел на решетку. «Значит, ночью, будем выбираться отсюда».

Засов на двери лязгнул и стоящий на пороге начальник караула сказал: «Недосуг с вами разбираться, у нас тут бунт в городе, покамест в подвале посидите, а той неделей головы вам отрубят, как всем рубить будут».

— Да за что, ваша милость, — ахнул Матвей. «Мы ж иноки смиренные, зла никому не чиним».

— А ну рот свой заткни, — стрелец перетянул его плетью по спине и велел: «Все, в каменный мешок их, вниз, гонец уже на Москву поскакал, пока сюда не явились, надо порядок навести, а то и наши головы полетят».

— Быстро вы, Борис Федорович, — Марфа посмотрела на главу Регентского Совета. Окна в палатах были раскрыты, и со двора слышались голоса убирающих площадь холопов.