— А Иван Васильевич так бы не сделал, — жестко отозвался Шуйский.

— Посему, князь, я на его место и сажусь, — усмехнулся Годунов. «Добром надо все делать, добром и лаской».

Шуйский посмотрел в золотисто-карие, веселые глаза главы Регентского Совета, и ничего не ответил.

Ему снилась Марья. Как всегда — это была кампо Сан-Марко, и вода лагуны была зимней, серо-синей, как ее глаза. Она стояла, положив голову Матвею на плечо, взяв его за руку. Под платьем — серого шелка, — уже чуть заметно выдавался живот. Митька кормил голубей, а потом, смеясь, подбежал к ним. Матвей, обняв его, присев, спросил: «Ну что, красиво тут?».

Митька кивнул и, прошептал ему на ухо: «Я и не думал, что может быть так красиво».

Матвей, чуть слышно выругавшись, прихлопнул комара, и, перевернувшись на спину, посмотрев в небо, подумал: «Нет, в Венеции мы жить не будем. Уж слишком там хорошо, я не выдержу — каждый день сим любоваться. Нет, тот городок, что я выбрал, как раз по нам — тихо, спокойно, море рядом. Заведем лодку, в церковь будем ходить, детей пестовать.

Господи, скоро уже».

— Идет кто-то, — адмирал приподнялся на локте.

Матвей увидел сквозь кусты знакомую фигуру — низенький, толстый человек, вытирая платом лицо, — хоть вечером было уже прохладно, спотыкаясь о корни деревьев, что пересекали тропинку — торопился обратно, к дороге на Углич.

Подождав, пока он скроется из виду, Вельяминов сказал: «Знаешь что, давай-ка мы тоже к городу двинемся — сначала возок, теперь этот, — он кивнул на тропинку, — что-то они тут разбегались. Попробуем все же пробраться».

— А кто это был? — спросил Виллем.

— Да чиновник, от Годунова, соглядатай его, в Угличе — отмахнулся Матвей. «Не нравится мне, что он по лесу-то бродит, что ему искать здесь?».

Шуйский заснул, а Борис Федорович, поворочавшись немного на лавке, вышел на крыльцо, и привалился виском к резному столбику.

— Может, не стоит? — в который раз подумал Годунов. «Все же ребенок, мало ли что еще случится за это время. Однако же сие не Федор — я этого Митеньку сколько раз видел, кровь с молоком, а не дитя. Ах, Ирина, Ирина, ну что бы тебе сына, родить — пусть хоть какого, так бы я и вправду регентом стал, царь-то не жилец, до сорока дотянет еще, а после — преставится. И так вон — Ирина говорила, что уж который год он к ней не приходит. Но сие, и хорошо, может — я эту Марфу Федоровну припугну, что, мол, от трав ее царица бесплодной стала.

Нет, надо все в свои руки забирать — хватит нам Советов Регентских, царь нужен — сильный и здоровый. Может, переспать с Ириной все же? Оно грех, но ничего, отмолим, по монастырям пройдем. Вона, князь Василий Иванович думает — я на престол хочу, и вся страна тако же. Да если бы царь был — разве ж я на трон глядел бы? Я бы так, бочком, сзади бы советовал, и более мне ничего не надо было бы. Я ведь никто, шваль худородная. У Марфы Федоровны, вон, и то прав на престол больше, она Ивану Васильевичу в шестом колене сродственница».

Годунов вздохнул и отмахнулся от комара. «А Митеньку в живых оставлять — опасно, сие не Федор, у него свой разум есть. Господи, ну прости ты меня, грешного, что я душу невинную гублю, — Борис Федорович перекрестился, — но ведь не ради себя я сие делаю, а только лишь ради страны. А все равно — хоша и комары, а хорошо как тут. Вон и луна, какая — чистая, ясная. Доброе лето будет».

Он вернулся в горницу, и, устроившись под шелковым, на соболях, одеялом заснул, — крепко, без снов.

Вдовствующая государыня закрыла Псалтырь и прислушалась — в дверь, низенькую, золоченую, кто- то скребся, — будто кошка.

Она взяла свечу и, быстро, тихо подняв засов, впустила Битяговского.

— Говорила я тебе, Михаил Никитович, — Марья Федоровна поджала губы, — не надо ко мне в палаты ходить. Митенька проснется, меня позовет, мамки прибегут, — что тогда?

— Да ненадолго, Марьюшка, — просительно ответил дьяк, — соскучился я.

Марья Федоровна почувствовала, что потная, с толстыми пальцами рука, потянулась к пуговицам ее опашеня, и, вздохнув, стала раздеваться.

— А хорошая жена будет, — подумал Битяговский, укладывая ее на спину. «Хозяйственная баба, покорная, царь-то, видно, как надо, ее воспитал. Холодная, конечно, да сие уж ладно.

Вотчины мне после сего Борис Федорович обещал, уедем туда, заживем на славу. Деток родит».

Он, было, потянулся, поцеловать женщину, но Марья Федоровна тихо сказала: «Делаешь свое дело, так и делай его».

«Хоша бы двинулась, лежит, ровно мертвая, — подумал дьяк и, на мгновение, остановившись, сказал себе: «Господи, я ведь сына ее убью. Господи, ну прости ты меня, мне-то моя жизнь дороже. А не сделаю я этого, так на плаху лягу».

Он почувствовал, что не может смотреть ей в лицо и попросил: «Ты перевернись, Марьюшка, сладкая моя».

Женщина встала на четвереньки, уткнув голову, в подушки, и Битяговский, удобнее пристроив свой пухлый живот, продолжил.

— Вот тут, — Виллем приостановился и поднял голову. «Смотри, тут стена в выбоинах вся, взобраться удобно будет. Только цепь, Матиас, мы туда не потащим, — она так гремит, что все проснутся».

Вельяминов пробормотал: «И луна, как на грех, яркая сегодня — будто днем полезем, если заметит кто — сразу тревогу подымут».

Ворона, что сидела на стене кремля, закаркала, и, поднявшись на крыло, медленно полетела куда-то в сторону Волги.

— Ладно, — сказал Матвей, вдыхая свежий, речной воздух, — давай я первым, а ты сзади. Ты все же посильней меня будешь, поможешь, если что».

Кирпич чуть крошился под ногами, и Виллем вспомнил, как стояли они с Теодором на крепостной стене Мон-Сен-Мартена. «Ему девятнадцать сейчас, — быстро посчитал адмирал, — взрослый парень уже. Он и тогда был высокий для своего возраста, а, сейчас, наверное, уже и меня перерос. А Тео давно замужем, должно, быть, может, и дети у нее уже есть.

Матиас говорил, там еще три девочки и мальчик. Это хорошо, — Виллем почувствовал, что улыбается, — хорошо, когда детей много. Весело. Да что это я — Марта за меня и не пойдет, она мне еще в Дельфте сказала, что не любит меня. Ну, ничего, — адмирал чуть вздохнул и поднял голову, — Матиас уже стоял на стене, — в конце концов, я сделал то, что надо — помог женщине. Остальное — это уже лишнее».

— Вот сюда спрыгнем, — тихо сказал Матвей, почувствовав, что адмирал уже рядом. «Тут футов пятнадцать, но ничего — солома внизу».

Они уже поднимались, отряхивая с себя грязь и какую-то труху, как из-за поворота, в свете луны, блеснули бердыши стрелецкого наряда.

— Лизонька, — позвала Марфа, постучавшись в дверь девичьей горницы. «Девочки мне сказали, что голова у тебя болит, так я тебе настоя сварила, открой, пожалуйста».

Лиза, вытерев заплаканное лицо кружевным платком, убрала в поставец какие-то бумаги и подняла засов.

Она посмотрела на обеспокоенное, ласковое лицо матери и поняла, что больше не может.

«Матушка, — глотая слезы, сказала Лиза, — матушка, милая…».

— Что случилось? — Марфа закрыла за собой дверь и обняла дочь одной рукой, в другой — все еще держа склянку с настоем. «Что такое, Лизонька?».

Девушка села на лавку, и, опустив голову, сжав между коленей маленькие руки, замолчала.

«Господи, — внезапно, испуганно подумала Марфа, — только не это. То ж не Федосья, — у Лизы-то голова разумная, сама она сие делать бы, не стала. Силой ее взяли, что ли? Да кто, и когда? Она ж и не ходит никуда, только по хозяйству, али в церковь».

— Лизонька, — Марфа, присев рядом с девушкой, взяла ее пальцы в свои. «Девочка моя, ты мне