кинжалом какую-то деревяшку, откинула со лба белокурую прядь и сказала: «Да кому нужны пироги-то нынче, вона — девок холопок поварня полна, да и в Лондоне — кухарки не перевелись еще».

— Мужу, — наставительно сказала Лиза, потянувшись за свежим, только из печи калачом.

— Смотри, Лизавета, — Марья отложила деревяшку, и, вскочив, раскинув руки, прошла на цыпочках по лавке, — муж одними пирогами сыт не будет». Девочка, — маленькая, легкая, больше похожая на мальчишку, — одним быстрым движением спрыгнула на пол, и, кувыркнувшись по ковру, — была она в шароварах и рубашке, — села за стол.

— А ты сего не можешь, — заключила, улыбаясь, Марья и сунув палец в плошку с икрой, облизала его.

— Да уж такой неумелой жене, как ты, — Лиза подняла каштановую бровь, — перед мужем и вправду, придется, на руках ходить. Может, хоша тогда не заметит, что в хозяйстве у тебя неладно.

— Я и взамуж не собираюсь, — Марья пожала плечами и, закрутила на затылке густые косы.

— И вот что, девы, — Параша вдруг зорко посмотрела на сестер, — кто мое зеркальце ручное взял, тому не поздоровится. Добром верните. Ты в мыльню, что вчера не ходила, Лизавета? — спросила она, отодвигая от Марьи икру: «Нам-то оставь что-нибудь».

— Как будто оной у нас не хватает, — фыркнула девочка, — весь амбар кадушками забит.

Лиза густо покраснела и что-то пробормотала.

Параша ахнула, и подергала ее за рукав: «Матушка-то знает?».

— Еще Великим Постом пошли, — опустив голову, ответила старшая сестра, — знает, конечно.

— Ну, теперь свах жди, — рассмеялась Марья, — к Покрову-то точно повенчают тебя. Нам тут еще — она быстро посчитала на пальцах, — шесть лет сидеть, пока царевичу пятнадцать не исполнится, не в девках же пребывать все это время!

Лиза встала, и, кусая алые, красивые губы, рыдающим голосом сказала: «Хватит об этом! Не хочу я больше про сие слушать!». Она прошла в боковую светелку, и, захлопнув дверь, наложила на нее засов.

Параша хмыкнула. «Ничего и не сказали вовсе. Совсем умом тронулась».

— Кровь гуляет, — Марья посмотрела за окно. «Пошли, как поедим, из луков постреляем, я тихое место знаю, не увидит никто».

Лиза, лежа на лавке, уткнув голову в мокрую от слез подушку, вдруг прошептала: «Господи, ну хоша бы бежать отсюда, да как? Как я матушку-то брошу! И сказать ей нельзя — вдруг ей не по нраву сие придется. Ну что же мне делать-то, Господи?».

Борис Федорович Годунов зевнул, и, откинувшись на сиденье возка, наставительно сказал:

«Ты, Василий Иванович, должен быть мне благодарен — кабы не я, сидел бы ты в ссылке в Галиче до сих пор. А вона смотри — попросил я за тебя Совет Регентский, и на свободе гуляешь. И далее — коли не станешь из воли моей выходить, то и в Боярскую думу вернешься, и на воеводство тебя посадят, понял?»

Тонкие губы Василия Шуйского чуть дернулись, и, он, отведя взгляд от красивого, спокойного лица Годунова, посмотрел в окно возка.

— Чего не на конях-то отправились? — хмуро спросил Шуйский. «Ты, Борис Федорович, смотрю, более о своем кармане заботишься, нежели о стране — не дорога, а ямы сплошные.

А у твоих палат московских вымощено все».

— Ко мне, Василий Иванович, послы иноземные ездят, — легко улыбнулся Годунов, — сраму-то не оберешься, по всей Европе разнесут, что глава Совета Регентского в грязи тонет. Опять же — ты думаешь, ради себя, я в Кремле водопровод приказал провести, крепости отстраиваю — сам же видел, какой Белый Город поднимается, теперь татары не страшны нам будут. А как закончат они на Москве строить — в Смоленске тако же возведут, чтобы поляки к нам не совались.

Шуйский молчал. За окном возка — куда ни глянь, простирались поля, на горизонте виднелась темная полоска леса, в нежном, вечернем небе, метались стрижи.

— А в возке мы отправились, — усмехнулся Борис Федорович, — потому что дело у нас — тайное. Ни мне, ни тебе в Угличе появляться не след. Как закончит все Михаил Никитович, так и увидят нас.

— Михаила Никитовича самого к тому времени в живых не будет, — резко ответил Шуйский.

— Ну, — улыбнулся Годунов, — сие гнев народный, в набат ударят, оное, Василий Иванович, мне неподвластно. Ты ж человек начитанный, как и я, латынь знаешь, помнишь, что сказано — глас народа ровно как глас Божий. Вот так-то, — Годунов зевнул и добавил: «А гонец, коего на Москву к нам пошлют, знает, куда ехать-то, так что ты не волнуйся — ранее нас там никто не окажется».

— Ну вот, — Матвей посмотрел на закат, и прибавил шагу, — до Углича уж недолго осталось, адмирал.

Виллем вдруг приостановился и, обернулся: «Слышишь?».

Матвей наклонил голову: «Всадников с десяток и возок. Давай-ка, адмирал, в канаву нырнем — незачем нам с ними встречаться».

Вельяминов чуть поднял голову и проводил глазами невидный, запыленный возок. «А лошади у них кровные, — пробормотал мужчина. «За одного такого жеребца дорого дадут.

Вот скажи мне, адмирал, — Матвей усмехнулся, — ради чего в бедняцкую повозку таких лошадей впрягать?».

— Затем, чтобы побыстрее добраться, куда надо, и от глаз людских скрыться, — хмуро ответил Виллем, поднимаясь. «Пошли, не нравится мне вся эта суета. Там в город-то спокойно пробраться можно?».

— У меня для этого, — хмыкнул Матвей, — грамотца есть. А все почему — потому, что некоторые попы золото любят боле всего на свете. Вот, — он вытащил из мешочка на шее сложенную бумагу, — с печатью и подписью игумена монастыря Крестовоздвиженского. Я как в тот раз на Москве был, так делом сим озаботился, на всякий случай. Сказано в оной, что мы с тобой, адмирал, два честных инока и собираем Христа ради на ремонт церквей в нашей обители.

— И что, дают что-нибудь? — заинтересовался Виллем.

— А на какие деньги ты водку пьешь? — Матвей поднял цепь и намотал ее на руку.

— Не так уж много и пьем-то, — пробурчал адмирал, выбираясь из канавы. «Но, Матиас — доберемся до Норвегии — тут мы с тобой и загуляем, попомни мое слово».

Марья Федоровна развернула маленькую грамотцу и сказала: «Да вы угощайтесь, боярыня, мед, хоша и прошлого года, но хороший, тако же и пряники — Лиза ваша мастерица их готовить».

Марфа отломила кусочек коврижки и улыбнулась: «Хорошая хозяйка моя дочка-то. Федосья, старшая моя, — женщина чуть погрустнела, — тоже мастерица была, так вот — уж который год про нее ничего не слышно. Сродственница-то ваша, жена Чулкова воеводы, как приехала туда, отписала, что пропала Федосья моя, так вот — с тех пор и жду от нее весточки».

Вельяминова перекрестилась, и Марья Федоровна, положив руку на тонкие, унизанные перстнями, пальцы боярыни, сказала: «Бог даст, Марфа Федоровна, Бог даст».

— Ну, давайте, почитаем-то, — Марфа налила себе квасу. «С тех пор, как я за Большим Камнем была, многое поменялось-то. Вона, и Ермак Тимофеевич преставился, храни Господь его душу».

— Милая моя Марьюшка, — начала государыня, — первым делом отпишу тебе, что народилось у меня пятое дитя, мальчик здоровенький, крестили Яковом, по Якову Ивановичу покойному, упокой Господь душу праведника. Крепостца наша еще шире строится, тако же зачали ставить другие — дальше на восток. Данило Иванович все время там, а как приезжает в Тобольск — ко мне раз-другой зайдет, да и все на этом. Ей он возвел палаты прямо наискосок от дома нашего, там и ночует всегда. У нее уже двое сыновей родилось, а местные инородцы ее прямо в глаза царицей сибирской называют. Боюсь я, Марьюшка, что изведет меня она — хоша в церковь она и ходит, а все равно — глаз у сей Аграфены истинно черный.

— Да, — только и сказала Марфа, когда Марья Федоровна свернула грамотцу, — ну что ж, и такое бывает.

— Отпишу ей, чтобы не унывала, и Господу молилась, — проговорила вдовствующая государыня. «Может, и вернется муж-то к жене венчанной»

— Я вам так скажу, Марья Федоровна, — сухо ответила Марфа, глядя в серо-синие глаза женщины, — хуже нет полюбовницей, быть, так что я сей Аграфене не завидую.