ведут свой род от Аттилы. Существует и теперь несколько ветвей этого богатейшего рода. ПалатинуЭдинбургскому князю Павлу Эстергази принадлежали 21 замок и 414 имений в Венгрии, Австрии, Баварии, Бадене; титулам своим семья потеряла счет. Каким-то образом одна из ветвей, очень бедная и захудалая, оказалась во Франции. Впрочем, австро-венгерские Эстергази, кажется, признавали ее «ненастоящей», а в пору дела Дрейфуса приходили в ярость, когда читали о своем родстве со знаменитым майором.

Биография у майора была сложная; она сделала бы честь Казанове. Родился он в Париже и много поскитался по свету. Служил в австрийской армии и участвовал, по его словам, в сражении при Кустоцце — а может быть, и не участвовал: это был великий фантазер. Потом он был папским зуавом, потом служил в Иностранном легионе, потом был принят во французскую регулярную армию. По-видимому, он не прочь был завязать связи и с Россией; но русские военные агенты за границей относились к нему холодно.

Это был очень одаренный человек, неврастенический, циничный, остроумный, веселый человек, — я думаю, таких есть немало, например, в Коминтерне. Женщины сходили по нему с ума. Романов у него было множество; он относился к своим любовницам снисходительно: уверял, что у него было в жизни 22 дуэли, «две из-за собак, но ни одной из-за женщин». А может быть, не было ни дуэлей из-за собак, ни даже дуэлей вообще. Главной страстью майора Эстергази были деньги — это можно назвать несчастной страстью: никогда он не имел ни гроша, без гроша и умер в глубокой старости — как Казанова.

Он считал себя неоцененным человеком и был совершенно искренно убежден, что все его обижают. Эстергазипрожил жизнь в состоянии вечной обиды, с твердым сознанием, что пора этому положить конец и всех разоблачить как следует. Может быть, его особенно обидело начальство в тот день, когда он решил предложить свои услуги Шварцкоппену. А может быть, просто понадобились до зарезу две тысячи франков: ему всю жизнь до зарезу были нужны две тысячи франков.

Собственно изменой это можно было назвать только с формальной стороны: майор Эстергази не считал себя французом и вдобавок терпеть не мог Францию. Впоследствии брошенная им женщина из мести передала дрейфусарам его письма к ней. В одном из них, осыпая бранью французских генералов (они его обижали), он пишет: «Поистине безгранично терпение этого глупого французского народа, самого антипатичного из всех мне известных; но мое терпение истощается». Еще выразительнее другое письмо: «Я не способен обидеть собачку, но я с удовольствием перебил бы сто тысяч французов... Париж, взятый штурмом сотней тысяч пьяных солдат!.. Вот праздник, о котором я мечтаю!..» Можно себе представить восторг дрейфусаров: этого человека антидрейфусары провозгласили национальным героем. На процессе Золя при допросе майора «коронным номером» защитников было чтение этих писем. «Господин майор Эстергази, кавалер Почетного легиона, написал ли он следующее?» — с этим предварительным вопросом оглашалось одно письмо за другим. Впечатление было сильнейшее.

Полковник Пикар впоследствии рассказывал, какой ужас им овладел, когда он увидел, что почерк Эстергази тождественен с почерком бордеро. Он не сомневался до того в виновности капитана Дрейфуса, некоторую, правда, очень небольшую роль сам сыграл в деле его осуждения. Теперь оказывалось, что на Чертов остров сослали ни в чем не повинного человека!

Казалось бы, вопрос разрешался легко: вернуть невинно осужденного из ссылки, уличить и предать суду виновного. Пикар был антисемит, он очень не любил Дрейфуса лично — это не могло иметь значения. Логически все выходило очень просто; в действительности все было много сложнее. Мог ли Пикар не понимать, какой необычайный скандал должно вызвать его открытие?

Мало людей знало, что судьям Дрейфуса были военным министром даны документы, не показанные ни подсудимому, ни защите. По-видимому, не знали об этом и министры. Так, по крайней мере, впоследствии утверждал входивший в тот кабинет молодой Пуанкаре; да в этом и трудно сомневаться людям, знающим характер, взгляды, преклонение перед правом знаменитого государственного деятеля. В грубом нарушении закона участвовало, вероятно, человек десять, не более. Но этого было достаточно, чтобы скомпрометировать все военное ведомство Франции.

Пикар сделал доклад по начальству. Произошло смятение. Столкнулись два понимания мира. Спор их достиг предельного напряжения в чисто шекспировском диалоге, который произошел у Пикара с помощником начальника генерального штаба генералом Гонзом. Этот генерал убеждал начальника разведки, что нельзя — нельзя! — поднимать снова дело Дрейфуса. Пикар в ответ твердил одно:

— Но ведь Дрейфус невиновен!

— Если вы этого не скажете, никто об этом не узнает! — вымолвил, наконец, Гонз.

— Генерал, то, что вы говорите, ужасно!.. Нет, этой тайны я с собой в могилу не унесу!

Государственная тайна. Святая ложь. Очень сильные и страшные слова. Так всегда было. По своим не бьют, своих покрывают.

Поэтому нельзя отнестись к делу с умеренно снисходительным одобрением: человек раскрыл судебную ошибку и не замолчал ее, в чем тут заслуга? Каковы бы ни были его политические, расовые, личные симпатии или антипатии, таков был его элементарный долг.

Древние греки утверждали, что сам Юпитер не свободен: своим окружением связан и он. В той обстановке 1896 года для исполнения долга требовался герой. Жорж Пикар и стал из обыкновенного человека героем. Не стоит подробно рассказывать о тех преследованиях, которым он подвергался под разными предлогами. Пикар был отставлен от должности начальника разведки, отправлен с фиктивным поручением в далекую незамиренную колонию. Позднее — по раскрытии дела — он был предан суду за разглашение служебных тайн{2}.

Но тайна, о которой известно десятку людей, вечно тайной оставаться не может. «Его величество случай» вступает в свои права. Случайно узнал о тайне защитник Дрейфуса Деманж; случайно узнал о ней старый сенатор Шерер-Кестнер.

Как водится, дело осложнилось погоней газет за сенсациями. 10 ноября 1896 года газета «Матэн» опубликовала факсимиле бордеро, купленное ею у одного из экспертов процесса 1894 года. Какой-то банкир, имевший денежные дела с Эстергази, тотчас признал почерк своего клиента и оповестил об этом Матье Дрейфуса, брата осужденного капитана. Несколькими днями позднее Матье Дрейфус открытым письмом на имя военного министра обвинил майора Эстергази в совершении того преступления, за которое был осужден его брат.

Буря разразилась.

Почетная обязанность Франции: внутренние дела ее с незапамятных времен становятся достоянием всего мира. С конца 1896 года во всех газетах вселенной создается ежедневная рубрика: дело Дрейфуса.

За границей общественное мнение сошлось почти единодушно на том, что произошла тяжкая судебная ошибка. Так думали и левые и правые. По случайности почти все европейские монархи были убеждены в том, что Дрейфус невиновен. Убежденными дрейфусарами считались и были императрица Евгения, герцог Омальский. Папа Лев XIII говорил своим родным, что изменник — Эстергази. Королева Виктория, чрезвычайно интересовавшаяся делом, невыдержала и попросила своего внука Вильгельма II в частном порядке сообщить ей, имело ли германское военное ведомство когда-либо сношения с Дрейфусом. Император дал ей слово, что никогда не имело. Вильгельм счел даже нужным заехать лично к французскому послу и честным словом заверил маркиза Ноайя, что в германском штабе никто не имеет понятия о Дрейфусе. В России сенатор Закревский дал заключение, обошедшее всю печать дрейфусаров. Изумлялись за границей два знаменитых человека. Толстой говорил: «Весь мир лежит во зле — а они толкуют о деле Дрейфуса!..» Это был трезвый мыслитель. Бисмарк совершенно недоумевал: «Немцы, немцы почему