Протопоп Адамович хотя и выказывал дружбу и расположение к гетману, но был давним и тайным его врагом. Это знал Самойлович и решился воспользоваться враждою протопопа к гетману для своих целей.

Поблагодарив Мокриевича за сообщение, он поручил ему переговорить тайно и хитро с протопопом о том, чтобы, он в бытность свою в Москве постарался сообщить, кому следует, о тайных сношениях Дорошенко с Многогрешным и об истинных намерениях Дорошенко.

На другой вечер Мокриевич снова пришел к Самойловичу и сообщил ему, что протопоп с первого же слова понял, в чем дело, и дал понять, в свою очередь, что он готов стоять за дело отчизны и оборонять ее от волкохищных врагов.

Расставивши таким образом вокруг гетмана силки, Самойлович начал ожидать результата своих действий. В ожидании окончательного решения он не переставал воздействовать на Неелова, соблюдая при этом величайшую осторожность. Сообщники являлись к Неелову ночью, переодетые или закутанные в кереи, так как гетман, настроенный словами Мазепы, начал с особенной подозрительностью следить за Самойловичем и за старшиной.

Никто в Батурине и не подозревал о сношениях Самойловича с Нееловым, а между тем Неелов уже был вполне на стороне Самойловича.

Между тем полученные в Москве отовсюду тревожные известия относительно Многогрешного и Дорошенко произвели желанное действие.

Дорошенко всегда считали опасным человеком, правда, в последнее время, благодаря стараниям Мазепы, Москва готова уже была склониться к его просьбе, но известия о его сношениях с Турцией и желание предать коварно Москву сразу же поколебали начинавшее уже проявляться к нему доверие; что же касается Многогрешного, то уже одни те резкие речи, высказанные им в глаза Танееву, навлекли на него большое подозрение, теперь же известие о заведенных им тайных сношениях с Дорошенко и многочисленные доносы, поступившие на него в приказ, еще усугубили это подозрение.

В Москве все всполошились.

Немедленно собрано было посольство с Танеевым во главе, которое должно было отправиться к Многогрешному.

Танееву поручено было передать гетману ласковую царскую грамоту, обнадежить его, обвеселить, уверить в том, что Москва верит ему и никогда его не сменит, но, кроме того, разузнать на месте истинное положение дел и тогда, сообразно обстоятельствам, пристать к той или другой стороне.

Не теряя ни минуты времени, Танеев выехал из Москвы и недели через три прибыл в Батурин.

Самойлович еще накануне узнал, что прибыл из Москвы посол, который остановился у Неелова.

Рано утром Самойлович отправился к гетману. Хотя у него не было никакого дела, но он решил сообщить гетману, будто только что получил известие с правого берега о том, что уже достоверно известно всем решение Москвы — отдать Киев ляхам.

Самойловичу надо было взбесить гетмана.

Спокойный и рассудительный в обыкновенное время, Многогрешный в минуту гнева терял всякое самообладание и в порыве бешенства высказывал все, что хранилось у него на душе.

Самойловичу и желательно было довести гетмана до такого состояния, и этого ему удалось достигнуть без особого труда.

Через четверть часа ловкой и хитрой беседы Самойловича Многогрешный пришел уже в сильнейшее бешенство, начал снова грозить Москве, обещал броситься с войсками немедленно для защиты Киева от ляхов и, наконец, объявил Самойловичу, что он завтра же поедет на богомолье в Киев, увидит все сам, проверит все слухи и тогда отошлет такую отписку в Москву, что не поздоровится там всем.

Самойлович с удовольствием ухватился за мысль гетмана поехать в Киев.

— Давно бы так, ясновельможный гетман, — заговорил он с подобострастной улыбкой, — быть может, твоя милость одними переговорами с ляхами убедит их оставить нашу святыню и не причинять злочинств святой братии, не разорять храмов Божиих. Сердце разрывается, глядя на ту мерзость запустения, в какую обратили нечестивые весь святой город, кажись, кабы воля…

— Никакой дидько кривой не отнял и не отнимет у нас води! — вскрикнул гневно гетман. — Не бойся, Иване, головы свои положим, а святыни своей предковской на поругание ляхам не отдадим! Коли Москва не хочет за нас вступиться, — обойдемся и без нее: не тилько свита, що в викни! Я здесь гетман и не дозволю никому разорять свой край!

— Святое слово, пане гетмане, Господь натхнул тебе эту думку… пора защитить нашу святыню.

— Вели, чтобы к утру все было готово, завтра же еду в Киев!

— Ох, гетмане, только боюсь я, чтобы Москва… ведь договор…

При этих словах Самойловича гетман побагровел.

— Ни слова про их договоры! — закричал он запальчиво, наступая на Самойловича. — Вот подожди, разведаю все воистину в Киеве, а тогда уже сам знаю, что мне делать и куда идти!

В это время дверь гетманского покоя отворилась, в комнату вошел Горголя и объявил, что прибыл в Батурин московский посланец, стрелецкий полуголова Александр Танеев и просит допустить его к гетманской милости.

Известие о прибытии московского посла привела гетмана в еще более возбужденное состояние.

— Га, посланец московский! — вскрикнул он злобно. — Добро пожаловать, ну, услышит же он от меня всю правду, какой, может, и не слыхал никогда.

— Ясновельможный гетмане, на Бога, смири свой гнев! — вскрикнул Самойлович притворно испуганным голосом. — Не дай Господь, прогневаешь посланца каким гострым словом… молчать нам надо… смириться!

— Молчи! — перебил его грозно гетман. — Молчи и не учи тех, что выше тебя стоят. Червю, который ползает по земле, не вольно подымать голову, а мне Господь посадил ее прямо на плечи, и я не согну ее ни перед кем! Не предатель я и не изменник, а правду я не побоюсь сказать не то что людям, а и Господу Богу самому!

Самойлович молча низко поклонился гетману, словно пораженный его словами, и вышел, не оборачиваясь, из комнаты.

В одном из соседних покоев он застал Танеева, поджидавшего со своим товарищем гетманского ответа.

Танеев был уже раньше знаком с Самойловичем и, памятуя отзывы Неелова, относился к нему весьма благосклонно, — поэтому он встретил Самойловича чрезвычайно радушно.

После обычных расспросов о здоровье Танеев понизил голос и произнес, наклоняясь к Самойловичу:

— Ну, что, как гетман?

— Гневен, зело гневен! — Самойлович глубоко вздохнул. — Все на Москву грозится войной идти. Говорил я с ним, ублажал его… Слушать не хочет… обвесели хоть ты его, боярин, а не то…

Самойлович многозначительно замолчал и продолжал дальше:

— Велел мне сейчас распорядиться, чтобы все казаки были готовы, на правый берег хочет завтра ехать!

— Зачем?

— Говорит, что в Киев на богомолье, а в том один Бог ведает!

— Может, к Дорошенко?

Самойлович приложил палец к губам, испуганно оглянулся кругом и произнес тихо:

— Прости, вельможный боярин, не горазд мне здесь беседовать с тобою. Гетман очень неспокоен стал, всех подозревает, а найпаче меня, велит своим челядинцам надзирать за нами и ночью, и днем. Прости, боярин, ухожу; боюсь, коли увидят меня с тобою, не было бы беды.