он к Москве, так живо спихнет Многогрешного и заберет всю власть в свои руки.

— И тем еще горше будет для нас, — продолжал Самойлович, — верьте, что если Дорошенко станет полновластным гетманом на Украйне, то не потерпит здесь нас ни одной минуты и живо спровадит всех в Крым, чтобы не мешали его злохитрым умыслам. Дурит ли Дорошенко Многогрешного или нет, это для нас все равно, панове, потому что и так и сяк — так погано, что вот хоть веревку на шею надевай!

— Так что же нам делать? — произнесли разом все собеседники, останавливая на Самойловиче тревожный, просящий ответа взгляд.

— Во что бы то ни стало не допустить, чтобы Москва приняла Дорошенко!

— Малое слово сказал ты, пане судья, — произнес обозный Забела угрюмо, — не допустить! Да как это сделать?

Все, понурившись, молчали.

Самойлович обвел собрание пытливым взглядом и, выждавши минуту, заговорил одушевленно и уверенно:

— Панове! Кто из нас верит тому, что Дорошенко с Многогрешным заключили клятвенный союз едино для того, чтобы объединить Украйну под протекторатом Москвы? Когда бы они воистину о том думали, то не для чего им было бы устраивать тайный от нас всех договор. Дорошенко послал бы сам от себя посольство, и Москва приняла бы его под свою руку. О чем же совещались гетманы, о чем клялись друг другу? Посмотрим, быть может, догадаемся и сами. Панове, кто из нас поверит тому, чтобы Дорошенко щиро мостился к Москве? Никто! Москва никогда не даст ему тех прав, каких он добивается, а Турция обещала и уже присылала ему санджак и составила с ним договор. Да если бы гетманы думали оставаться под Московским протекторатом, разве бы Многогрешный кричал с таким гневом на царских послов и гонцов? Панове, еще и то, кто из нас поверит, чтобы Турция даром давала Дорошенко такие права и обещала ему даром оборонять Украйну от всех врагов? Скорее речки потекут обратно в море, чем басурман станет даром помогать христианину. Для басурмана нет большего счастья, как бить христиан, сам закон их велит им это делать. А какая теперь самая сильная христианская держава? — Москва; на Москву уже давно турки точат зубы и хотят ее погубить. Теперь подумайте о том, что повстанет из того, что Москва, преклонившись к словам злохищного волка, согласится его принять под свой протекторат? Андрусовский договор будет нарушен, ляхи двинутся на нее войной с одной стороны, турки бросятся с другой. А Дорошенко? Думаете ли вы, панове, что он станет защищать ее? Ха–ха! Да он первый бросится на нее! До той поры он уже успеет столкнуть Многогрешного и захватить в свои руки всю власть. Вот для чего, панове, придумана вся эта згода гетманов и мнимое подданство Москве.

Чем больше говорил Самойлович, тем больше оживлялись лица его слушателей.

При последней же фразе Думитрашка не выдержал и, схватившись с места, вскрикнул громко:

— Хитро придумано, пес побери! Ведь так можно и самого дядьку лысого провести.

— Еще бы! — усмехнулся тонко Мокриевич. — Ведь думала об этом не порожняя голова.

Забела и Домонтович отнеслись также с величайшим одобрением к словам Самойловича.

— Так как же вы думаете, панове? — продолжал он дальше. — Если бы Москва знала обо всем этом, согласилась ли бы она принять под свою руку Дорошенко?

— Никогда! — воскликнули разом все собеседники.

— Так не наша ли святая обязанность предотвратить ее от погибели и подумать о спасении отчизны своей?

— Правда, святая правда! — ответили дружно все присутствующие.

— А только поверит ли Москва нашим словам и заботам об ее спасении? — заметил через минуту обозный Забела, обращая к Самойловичу многозначительный взгляд. — Ведь доказательств у нас нет!

Это замечание поразило неприятно Самойловича: действительно, до сих пор они добыли лишь такие сведения, которые уверили их самих в преступных сношениях Многогрешного с Дорошенко, но эти сведения не были убедительными для Москвы. Настоящих доказательств у них не было в руках.

Правда, Самойлович много надеялся на впечатление, произведенное на Танеева резкими словами гетмана, на заявление Неелова и других московских людей, но все- таки сознавал, что для доказательства измены в их руках не было осязательных данных.

Самойлович смутился, но не захотел обнаружить своего смущения перед говорящими.

— Не турбуйся, друже, — произнес он вслух, — сам гетман лучше всех убедит Москву своими речами в измене.

— А коли потребуют доказательств, — хихикнул злобно Райча, — так найдутся и свидки, и паперы.

— Верно! — заключили остальные.

— Так обсудим же, друзи, что кому взять на себя, — обратился ко всем Самойлович, — времени терять нельзя ни минуты, ибо враг силен.

Все принялись энергично обсуждать разные меры, которые нужно было принять сейчас же для того, чтобы разуверить Москву в искренности Дорошенко.

Решено было послать в Москву несколько доносов от совершенно различных лиц, но чтобы в каждом доносе точно был изложен план Дорошенко, который развил перед своими слушателями Самойлович.

Кроме того, решено было распускать исподволь всюду слухи, особенно среди московских стрельцов и начальников их, что к гетману от Дорошенко то и дело летают какие-то послы, а что Дорошенко уже совсем передался басурманам.

Сам Самойлович взял на себя труд разузнать истинное отношение Неелова к Многогрешному.

Заручиться согласием последнего было для него довольно важно, так как Неелов постоянно посылал свои отписки в Москву, в которых излагал положение дел на Украйне, и слова его в Москве имели большой вес и значение.

На другой день утром Самойлович отправился к гетману доложить о положении дел, какие он застал в Киеве.

Гетман встретил его весьма приветливо и тотчас же принялся расспрашивать о результатах его поездки.

Самойлович передал ему о разных бесчинствах, творимых ляхами вокруг святого города, причем преувеличивал все факты раза в три.

Кроме того, он сообщил гетману, что в Киеве поговаривают о решении Москвы в скором времени уступить навсегда Киев ляхам.

Последнее известие привело гетмана в исступленное бешенство. Забывая, что его может слышать Неелов, находившийся всегда в палатах гетмана, Многогрешный разразился страшно гневными речами против Москвы, Самойлович смиренно молчал и только иногда вставлял какое-нибудь тихое словцо, служившее будто бы для оправдания московских действий, а вместе с тем приводившее Многогрешного в еще большую ярость.

Наконец вспышка гетмана начала ослабевать, он приказал подать себе коня и в сопровождении казаков, мрачный и угрюмый, выехал со двора.

«Ну, теперь полетел на поле, не скоро вернется», — решил про себя Самойлович и отправился разыскивать Неелова.

В одном из гетманских покоев он и застал его. Неелов чрезвычайно обрадовался Самойловичу.

— А, пан генеральный судья! Каково здравствуешь, поживаешь? Мы уж тут соскучились без тебя! — приветствовал он его шумно.

— Спасибо за память, боярин… Живем помаленьку, молитвами святых угодников еще на земле держимся, а что тут, как у нас без меня, все ли благополучно?

Неелов осмотрелся подозрительно крутом и, убедившись в том, что они одни, наклонился к Самойловичу и произнес, понижая голос:

— Боюсь, как бы не было худа.

— Что там, боярин? От ляхов или татар зацепки какие пошли?

— Какие там ляхи и татаре! — Неелов махнул рукою и прибавил тихо: — А ты вот пожалуй ко мне, закусим маленько, потолкуем кой о чем: у меня-то дома повольнее.

— Ох, пане боярин, и рада б, как говорят у нас, душа в рай, да грехи не пускают. Боюсь, как бы гетман не доведался, да не умыслял бы лихого…