его…

Самойлович побелел от бешенства. Он не мог теперь ничего сделать, у него не было доказательств: гетманшу, конечно, нельзя было ставить свидетельницей, да и показания Думитрашки, ввиду его неприязненных отношений к гетману, делались сомнительными.

Не зная, что предпринять, и опасаясь выдать себя перед Нееловым, Самойлович поднялся с места и собрался было уходить домой, как вдруг дверь отворилась, и в покой Неелова вошел один из стрелецких начальников.

— Вельможный боярин, дело к твоей милости! — произнес он, кланяясь и останавливаясь у дверей.

— Говори, что случилось, не бойся, сказывай все при пане генеральном судье, — отвечал Неелов.

— Да вот тут дело какое: услыхал я нынче, что один малый джура бает со стрельцами в караульне. Стал я прислушиваться, о чем это он речь ведет, да как услыхал о чем, так индо обомлел весь!

При этих словах Неелов всполошился.

— А о чем же он говорил?

— Да вот привел я его сюда с собою, допроси сам, боярин.

— Веди, веди! — произнес живо Неелов и, взволнованный этой вестью, поднялся с места.

Стрелец вышел.

Самойлович стоял ни жив ни мертв.

Что мог сообщить этот джура? А вдруг, как он подслушал их заговор и пришел теперь сообщить об этом Неелову? Сердце у Самойловича замерло в груди.

Минута показалась ему вечностью.

Но вот двери отворились, и в них вошел стрелец в сопровождении молоденького джуры. Из груди Самойловича вырвался облегченный вздох: мальчик был незнаком ему. Это устраняло главную опасность.

Испуганный джура низко поклонился и остановился у дверей.

— Ну, хлопче, — обратился к нему стрелец, — расскажи все, что ты знаешь, вельможному боярину; не бойся ничего, — все говори.

— Говори, говори, малец, — отозвался приветливо и Неелов, — я тебя щедро награжу за твою службу.

Но мальчик дрожал и нерешительно переминался с ноги на ногу.

— Дело в том, что малец сей был в соседнем с гетманской опочивальней покое, когда к гетману прибыл монах, — заговорил за мальчика стрелец, — вот он зря приложил в одном месте ухо к стене — ан, слышно все, о чем говорят в гетманской опочивальне. Это его забавило, и стал он прислушивать…

— Ну, ну и что же ты услыхал, да говори же, дурачок, не бойся! — произнес ласково Неелов.

Самойлович снова замер.

А что, как этот мальчишка услыхал, что Мазепа уговаривал Многогрешного быть покорным Москве?

— Услыхал я, — заговорил с трудом мальчик, — что кто-то уговаривал нашего гетмана злучиться…

— С кем?

— С Дорошенком.

— Ну, ну и еще что говорил?

— И еще говорил, что в своей хате — своя правда… И что какой-то договор можно порвать… И жаловался еще дуже на москалей.

— А гетман же что?!

— И гетман тоже москалей лаял и говорил, что треба спасать отчизну… А потом тот, другой, сказал: «Вот твоей милости лист от Дорошенка».

— А что было писано в том листе?

— Того не знаю. Гетман долго молчал, а потом стонал да плакал и сказал другому: «Так, так! Правду Петро пишет, вот ему рука моя».

— А потом о чем они еще говорили?

— Потом гетман сказал: «Давай писать уклад».

— Что ж они в нем писали?

— Того горазд не вспомню… читали и про войско, и про то, где собраться всем и в какое время.

— А про Турцию ничего не говорили? — вмешался в допрос и Самойлович.

— Про Турцию?.. Так, так, згадывали и про Турцию… что можно и Турции поддаться… Приглашает, мол, султан… Да еще тот, другой, прибавил: «Не такой страшный черт, как его малюют».

С души Самойловича скатилась каменная гора.

— Воистину Господь умудряет младенцев! — вскрикнул он с неподдельным восторгом, подымая к потолку руки.

Эти слова мальчика, видимо, взволновали и Неелова.

— А потом же что они делали? — произнес он поспешно.

— Потом тот, другой, сказал: «Дорошенко посылает тебе Спасов образ». И гетман наш клялся на том образе Дорошенку, а тот поклялся гетману за Дорошенка. И когда тот уходить стал, так попросил гетмана, чтобы бросил его нарочито в тюрьму, чтобы никто в Батурине не догадался, зачем он к гетману приезжал.

— Добро, — произнес Неелов, вынимая из кармана золотой и подавая его мальчику. — Вот тебе за службу. Получишь еще втрое, коли все будешь пересказывать, что увидишь или услышишь при гетманском дворе. А теперь ступай, да только помни, — держи язык за зубами. Поелику ежели ты кому-либо хоть одно слово из того, что знаешь, сболтнешь, так я шутить ведь не люблю: подыму тебя к самому небу. Понял?

Перепуганный до смерти мальчик поклонился низко и вышел вслед за стрельцом из комнаты.

— Велики дела твои, Господи! — воскликнул Неелов, когда дверь за мальчиком затворилась. — Воистину, нет ничего тайного, что бы ни сделалось явным. — Затем, подойдя к Самойловичу, он произнес с чувством: — Прости меня, пане судья, что не поверил я сразу твоим словам. Знаешь, такое дело… Хитер Дорошенко несказанно, аки блудный сын просится… не думал я, что может он такую личину носить и затевать столь злохитрое дело. Теперь же уверился во всем. Отпишу, немедля отпишу обо всем в Москву и службы твоей верной помянуть не забуду.

Самойлович, к которому уже возвратилось все присутствие духа, поклонился Неелову и произнес с достоинством:

— Спасибо на добром слове, боярин, но не о мне, смиренном рабе Божием, речь теперь, дал бы только Господь открыть Москве очи, отвратить ее от сего злохищного волка, увлекошащего ее в бездну погибели!

Когда Самойлович очутился на дворе, ему показалось, что он выскочил из какой-то страшной бани. Волосы на его голове были мокры, во всем теле ощущалась страшная слабость. Сердце усиленно билось. Прислонившись к забору, он остановился на мгновенье и потянул в себя морозный воздух.

Д–да, не хотелось бы ему во второй раз пережить подобную минуту. Фу, даже вспоминать страшно! — Самойлович передернул плечами. — Вся его будущность висела на волоске и, — кто знает, — не попал ли бы он, Самойлович, вместо Дорошенко в Москву. И вдруг в эту страшную минуту появляется неизвестный мальчик. Как после этого не верить в чудеса? Так, значит, сама судьба пророкует ему победу! Значит, звезда его еще ярко и неугасимо горит.

Самойлович бодро тряхнул головой и зашагал по направлению к своему дому.

Возвратился он домой в высшей степени довольный и веселый.

Война начиналась сразу в нескольких пунктах, и теперь все обещало ему победу. Дома у себя он застал генерального писаря Мокриевича, который с нетерпением поджидал его. Мокриевич сообщил ему, что гетман на днях собирается отправить посольство в Москву и что среди лиц, назначенных в посольство, находится протопоп Симеон Адамович.

Сообщение Мокриевича чрезвычайно обрадовало Самойловича. Во–первых, ему было весьма приятно сознавать, что в движении заговора он уже сам собой получил роль руководителя, во–вторых, и назначение в посольство Адамовича было как нельзя более на руку заговорщикам.