он сумел бы удержать ее крепко в руках, а при таком гетмане Самойловичу оставалось бы только убежать из Украйны.

Таким образом, Самойлович понимал, что все его многолетние труды могли погибнуть в одно мгновение; надо было принять энергичные меры.

Слушая рассказ гетманши, он торопливо обдумывал план дальнейших действий.

Прежде всего, надо было во что бы то ни стало отклонить Москву от намерения принять Правобережную Украйну; для этого Самойлович решил, во–первых: немедленно же по своем возвращении в Батурин отправить несколько доносов на Дорошенко, обвинить его в сношении с басурманами, в желании обмануть и предать Москву, — при той славе, которая утвердилась за Дорошенко, было не трудно поколебать к нему доверие Москвы. А во–вторых, Самойлович решил немедленно же свергнуть Многогрешного.

Речи Многогрешного, произнесенные им про его тайные сношения с Дорошенко, служили достаточными уликами в измене, а при содействии Неелова все это дело должно было получить самый желанный исход. Самойлович чувствовал, что почва под ним уже окрепла и что при перемене гетмана выбор упадет ни на кого другого, а только на него. Поэтому он тут же решил по приезде своем в Батурин немедленно приступить к делу.

— Вот видишь, дорогая моя, — произнес он вслух, когда Фрося умолкла, — ты сама, может, не сознаешь, как важно все то, что ты передала мне. Упаси Бог, чтобы Москва приняла Дорошенко, тогда он живо спихнет Многогрешного, захватит всю власть в свои руки, и тогда уже нам окажется не под силу бороться с ним! Хорошо, что ты сказала мне об этом новом плане. Будь спокойна: я не допущу этой згоды. До сих пор я блуждал впотьмах, теперь же я знаю, куда направить оружие, и верь мне, что не дальше, как через месяц, нас уже больше никто не разлучит с тобой.

— Коханый мой, неужели настанет такое счастье? — прошептала страстно гетманша, припадая к нему на грудь.

Самойлович горячо обнял ее.

— Настанет, настанет! — продолжал он уверенно. — Оно бы настало уже давно, если бы я знал раньше истинные планы Дорошенко. Скажи мне, коханая моя, гетман откровенен с тобой?

— Как сам с собой!

— Так слушай же меня, моя разумница: для того, чтобы я поскорее свергнул Дорошенко и взял тебя к себе навеки — я должен знать все, слышишь, все, что затевает Дорошенко. Сможешь ли ты проникнуть во все его планы?

— В душу его войду! — произнесла с жаром гетманша.

— Верю, верю, голубка.

— Но как я передам тебе обо всем? За мной следят.

— Об этом не тревожься, я буду присылать к тебе верного человека. Лишь бы ты только проведала обо всем.

— Ужом обовьюсь вокруг его сердца, гадюкою вползу в его думки, все узнаю, все выведаю — лишь бы только быть с тобой!!

— Коханая моя! — воскликнул Самойлович, привлекая ее к себе. — Так верь мне, через месяц мы уже не разлучимся с тобой.

Гетманша припала к его груди, но вдруг, сразу же отстранилась.

— Постой, а жинка твоя? — произнесла она, устремляя на Самойловича настойчиво–вопросительный взор.

— Что жинка? Не будет жинки! Ты будешь моей жинкой и гетманшей обеих сторон Днепра!

Из груди Фроси вырвался какой-то подавленный, страстный вопль.

Она обвила руками шею Самойловича и замерла у него на груди.

В продолжение трех дней приезжала гетманша на свидание к Самойловичу в пещеру отшельника. Однако, несмотря на полную безопасность этих свиданий, нельзя было злоупотреблять временем, тем более, что Самойловичу надо было спешить. Поэтому он на третий день объявил гетманше, что им необходимо расстаться.

Гетманша не стала спорить. Благоразумие и надежда на скорое свидание заставили ее покориться своей участи.

Коханцы нежно простились и разъехались.

Возвратившись в Батурин, Самойлович прежде всего созвал к себе своих сообщников.

Оказалось, что и они не теряли даром времени, а собрали довольно много ценных новостей.

Самойлович узнал, что в его отсутствие к Многогрешному приезжали тайные послы от Дорошенко; что после отъезда их гетман сделался особенно весел, пил не раз на банкетах за здоровье Дорошенко, хвалился тем, что Дорошенко ни в каком случае не допустит своих войск разорять Левобережную Украйну; а Думитрашка сообщил еще, что, раз как-то, ночью, гетман зазвал его к себе в опочивальню и толковал с ним даже о том, как было бы хорошо соединить разорванную Украйну, чтобы уничтожить ненавистный Андрусовский договор.

Кроме этого, друзья сообщили Самойловичу еще один важный факт, что недавно приезжал к гетману из Москвы гонец и привозил грамоту, в которой указывалось, чтобы гетман с поляками никаких задоров не чинил, но что гетман от этой бумаги пришел в такой гнев, что тут же при гонце грозил: у него, мол, на сей стороне войск сто тысяч наберется, и он лучше голову свою положит, а полякам не уступит своей земли, и в конце концов проговорил сердитым голосом: «Видно, нечего нам надеяться на московских людей!», — не простился даже с гонцом и полетел на поле (на охоту).

Так, в великом сомнении, гонец и отъехал в Москву.

Самойлович внимательно выслушал донесения своих сообщников.

— Все это было бы хорошо, панове, — произнес он, — когда бы я не узнал там, на правом берегу, одной весьма горькой для нас новости.

— А что такое? — всполошились собеседники.

— Ведомо уже всем там, панове, что Дорошенко с Многогрешным клятвенный союз заключили, да только хотят они поддаться не Турции, а Москве.

— Москве?

Все присутствующие устремили на Самойловича изумленные, недоумевающие взгляды.

— Да, Москве! Дорошенко уже в Москву два посольства послал!

— Ну и что же?

— Пока еще нет ответа, а надо полагать, что примут.

Пораженные этой новостью, все молчали.

— Погано! — протянул наконец писарь Мокриевич, пощипывая свой жиденький черный ус.

— Да еще как погано! — продолжал Самойлович. — Коли бы они думали Турции поддаться, то мы могли бы тотчас донести об этом Москве, и Москва бы немедленно остановила измену, а коли и Дорошенко к Москве мостится, значит, не о чем и доносить, значит, эта згода для Москвы самое угодное дело.

— Ну, а Андрусовский договор? Ведь принять Дорошенко, значит, нарушить мир с ляхами? — произнес Забела.

— Гм! в том-то и горе, что уже между Москвой и Польшей начались зацепки. Мутят там и Мазепа, и Дорошенко, — им ведь на руку Москву с Польшей рассорить, должно быть, уже и успели.

— Да ведь так, шут побери, они пошыют нас совсем в дурни, — вскрикнул сердито Думитрашка Райча, и лицо его покрылось багровыми пятнами.

— И еще в какие! — продолжал с улыбкой Самойлович: — Ведь если Правобережная Украйна соединится с Москвой, то Многогрешный так усилится, что его и клюкой не достанешь.

— Усилится он, как же, — прошипел злобно Домонтович. — Дурит его Дорошенко! Только прилучится