после первой битвы по-новому жить начинает...
4
Уже на рассвете, несмотря на дождь, люди прибежали к реке, ждали стругов с дружинниками Ермака. Когда струги показались из-за Щучьего мыса, толпы людей под колокольный звон повалили глазеть на ратников и пленных. На стругах пели:
Эй, вы думайте, братцы, вы подумайте,
И меня, Ермака, братцы, послушайте...
Прокатилась над рекой перепевная команда:
– Суши весла!
Глубоко зарывались в воду струги, до отказа наполненные дружинниками и пленными. Ермак спрыгнул на берег, умолкла песня, стихли крики на берегу. Но тишина длилась недолго. Толпа хлынула к стругам. Десятки рук подхватили атамана, понесли к воротам городка. Ликование волнами катилось по городу. На крыльце воеводской избы стояли Строгановы со старожилами Чусовой. Толпа по-прежнему несла Ермака над головами и лишь у самого крыльца поставила его на землю. Катерина сошла с крыльца с хлебом-солью. Ермак отвесил поклон и трижды облобызался с нею. Народ услышал слова Семена Строганова:
– Спасибо тебе, Ермак Тимофеевич, за одоление ворогов!
Уже давно прошел полдень, а колокольный звон, молебны и шум радости в городке на затихали. Народ уже насмотрелся на пленных, на татарского мурзу Бегбелия Агтакова. Иные рассказчики лихо хвастались; известное дело: из похода – и лекарь воевода.
В трапезной воеводской избы стол заставлен чарами и жбанами с хмельным питьем. На скамьях Семен, Максим, Ермак, удалые сотники, тут же и Досифей, Иванко и Спиря. Пред Семеном Строгановым на столе положены трофеи – шлем и сабля полоненного разбойника-мурзы.
– Сколько мурза вогуличей пелымских и татар на Чусовую приводил? – спросил Ермака Семен.
– Не меньше семи сот.
– Много ли в полон взяли?
– Триста семьдесят три головы.
– А своих потеряли?
– Шестнадцать приказали долго жить. Покалеченных многовато, но поправиться должны все. Наш брат живуч, хозяин!
Строганов с удовольствием окинул взглядом сидящих за столом.
– Как на подбор молодцы! Спасибо, мужики. Кто мурзу полонил, пусть встанет во весь рост.
Никто из сотников не пошевелился.
– Оглох, что ли, Дитятко? Вставай! – сказал Ермак.
Огромный сотник Дитятко встал, покачал головой и сказал хмуро:
– Пусть и еще кое-кто встанет. Не я один мурзу взял. Непривычно мне одному славу в карман класть.
– На кого намекаешь? – засмеялся Строганов.
– С Максимом Яковлевичем вместях были.
– Тогда вставай и ты, Максим. Слово скажу вам обоим. Я, Семен Строганов, не царь, чтобы шубами со своего плеча одаривать. Ты, Дитятко, возьми саблю татарскую, а тебе, Максим, шлем этот серебряный памятью о битве останется. Вместе брали мурзу – пополам и добыча! Покажи нам татарина, Дитятко.
Ратники ввели в трапезную пленного мурзу. Сидевшие за столом привстали, чтобы лучше видеть Бегбелия.
В дорогом малиновом халате, отороченном мехом, но во многих местах порванном, стоял сухопарый старик. На склоненном морщинистом лбу – полоса сизого сабельного шрама. С жидкой седой бородкой спутались концы отвислых усов.
Строганов жестом пригласил пленника к столу. Тот сердито отмахнулся. Семен сказал по-татарски:
– Сухой, но жилы на костях крепкие. Быком в землю уперся. Не глянется ему у нас эдаким гостем быть. По-иному обещал Кучуму со мной обойтись, да вот на колени стать пришлось. Подыми голову, мурза. Хочу взглянуть на тебя.
У татарина злость в слезящихся глазах. Зубы стиснуты. Выпрямился, у всех на глазах будто выше стал.
– Не нравлюсь тебе? Уж какой есть. Посмел племена подвластные на мои земли привести ради славы Кучумовой. Вогуличей поднял? Остяков на Русь натравил? Значит, татар своих бережете до поры, когда надеетесь камские земли зорить огнем да конскими копытами топтать?
С брезгливой гримасой старик пленник прошипел сквозь стиснутые зубы:
– Меня побил? Кучум тебя за это убьет! Великий хан кровь твою в чашу сольет и выпьет за победу над Москвой.
– Горячая во мне кровь, мурза. Кучум язык обожжет!
Кругом засмеялись. Мурза закричал:
– Убей меня, Строганов!
– Чего захотел! Полоненных ворогов русские не убивают. Милосердие русской душе свойственно, в нем великая сила нашего народа...
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
1
На скошенных чусовских лугах стояли стога душистого сена. Рассветные и закатные ветры стали студеными, шершавили рябью речную гладь. Под воронье карканье осень только начинала прошивать летние покровы золотой ниткой. Синька крапинами виднелась на листве осин. На болотах жухла осока, а камыши терлись друг о друга с таким звуком, будто нож о нож точат. Окраска хвои потемнела. Август 1581 года подходил к концу...
2
Горница Серафимы в воеводской избе тесно заставлена шкафами и сундуками, навезенными из Москвы. Пол – в коврах и звериных шкурах, у печи – кровать под парчовым пологом. Привезла из Москвы кресло Якова заморской поладки с инкрустацией из кости. Развешаны по стенам, свисают с потолка пучки мяты, ромашки и целебных трав: запах в горнице, как на сеновале. Сквозь желтоватую оконную слюду просачивается свет хмурого осеннего дня. У Серафимы нерадостный разговор с деверем и сыном; глаза ее в слезах, но голос тверд. В словах непреложное и беспеременное решение.
– Так и запомни, сынок: на пороге лягу, а в сибирский поход тебя не отпущу. Не для того растила, чтобы зарубил тебя татарин.
– Только о покое материнском помышляешь! – резко сказал Максим.
– Греха в том не углядываю. Ты у меня один. Когда помру, тогда и ходи куда бог на душу положит.
– Доколе мне не по своей воле жить? Не сметь самому себе волосы расчесать? Подобру с Ермаком не отпустите, тайно уйду.
– Неужли осмелишься без моего благословения?
Семен тихо проговорил:
– Про сибирский поход, Максим, позабудь.
– Дядя! Неужто и ты велишь маменькиным сынком в избе сидеть? Стало быть, и ты с матерью заодно? Только не забудь, дядя Семен, что по годам я из-под твоей опеки вышел.
– Пока живым меня видишь, до тех пор слово мое для тебя – нерушимый закон. Остер ты на язык и помыслом сметлив. Только беда, что мудрости еще не нажил. Татар воевать собрался? А подумал о том, кто будет Чусовую от них оберегать? Не видишь, что притомился я. До сей поры радовал меня, а теперь решил огорчать?
Максим нетерпеливо поморщился.
– Пошто же ты, дядя, меня на Бегбелия с Ермаком отпустил?
– Удаль твою молодецкую потешить тебе дал. Что ж, не трусом ты себя показал. Смерти в глаза заглянул. Теперь же подошло время в глаза жизни смотреть, а она иной раз страшнее... Понимай, Максим: дядя Семен на крутой обрыв в жизни вышел.
Уведет Ермак дружины на татар, покорит их – Руси и Строгановым слава. А ежели не покорит и обманет? Долго ли в походе строгановский глаз из дружины убрать? Вдруг дружинники хозяина переменят? Нет у меня нерушимой веры в казаков. Из- за корысти и зависти иные не только против Строгановых, против самого царя измену замышляли... Понимаешь, почему нельзя тебе уходить в сибирский поход? Дядя Семен страшнущее дело задумал. Надумал славу Руси нажить разбойными руками. Переметнутся атаманы против нас – позор падет на мою седую голову. Тогда встанешь рядом со мной спасать молодой удалью строгановскую честь, жизнь матери, людей наших на землях Камы и Чусовой. До сего дня не срамили себя Строгановы перед Русью. Надеюсь, и теперь не осрамим себя перед святой отчизной. Как поступишь? Послушаешь нас с матерью?
Максим молча обнял дядю, подошел к матери.
– По-вашему будет.
Мать обрадованно прижала голову сына к груди. Слезы лились из глаз Серафимы. Стали они наполняться радостью... Увидели они, что сын нашел в себе силу уступить благоразумию, проявить не своеволие молодости, а истинную жизненную мудрость.
3
В болотах около Студеного озера в лесах много сухостоя, и похожи они на чердынские места у подступов к Полюдову Камню.
Озеро недалеко от Нижнего городка, среди каменистых холмов. Холодные родники питают его чистейшей водой.
По мшистой мокрети ступали кони – вороной Строганова и гнедой – Ермака. Чавкали копыта, уходя по самые бабки в мокрые мхи. Нудила коней мошкара. В стороне то и дело похрустывал валежник – невидимый зверь торопился уйти подальше в глушь.
Ехали молча, после выезда из городка не перекинулись и словом. Наблюдая искоса за нахмуренным Строгановым, Ермак не мог понять, зачем позвал его хозяин на лесную прогулку верхом.
Ели и пихты стали выше, лес реже; остались позади сучковатые мачты сухостоя. Кони вышли на твердую каменистую почву, подковы изредка высекали искры.
Показалось озеро. На берегах – могучие боры. У воды – мшистые, огромные камни.
Всадники спешились, но не успели привязать коней, как те испуганно заржали, захрапели. Прямо под берегом стоял по шею в воде матерый сохатый. Смачивал со спины оводов и мошкару. Только голова над водой, и видно, что у левого рога два сошника сломаны. Он повернул голову, с любопытством глядел на людей и коней. Неторопливо вышел на берег. Мокрая темная шерсть блеснула, как лаковая, вода стекала с нее струйками. Сохатый затрусил рысцой вдоль береговой кромки и потерялся среди камней.
– Знакомо тебе озеро? – спросил Ермака Строганов.
– Студеное, кажись. Слыхать слышал, но не бывал здесь.
– Хорошо упряталось в лесах. Годов шесть назад невзначай на
