не захочется, чтобы сказ воеводы про твою казнь былью обернулся, а мне не с руки тебя утерять. Разом отшибем у всех царских воевод охоту тебя на Каме искать. Понял?

– Как не понять! Стало быть, за Знахаря-изменника самому рассчитываться приходится? Что ж, думаю, управимся с воеводой.

– Только великого шума не поднимайте на острове, чтобы вогулы не дознались, а то переполошатся и галдеж поднимут. Как управишься на острове, заверни ко мне на обратном пути, порасскажи, как дело было... Куренева живым оставить нельзя: слишком многое раньше времени о людях твоих проведал... Да и тебя самого, похоже, узнал у меня за столом!

Осень пришла на Чусовую хмурая и холодная. Убитая ранними утренниками, листва почернела и опала раньше обычного. Слипшимся половиком она плотно покрыла мокрую землю. У такой осени нет постепенного увядания, красочного и грустного – она похожа на злую и жестокую болезнь в природе.

Дождливым вечером, в сумерках, Семен Строганов один бродил по горнице нижнегородского дома. Помигивал огонек лампады перед образами старинного письма, догорала на столе толстая восковая свеча. Поскрипывали сверчки. Анюта с раннего утра отплыла на Каму, в Кергедан за зимней одеждой. Задумался Семен. После гибели воеводы Куренева с отрядом на Медвежьем острове пришел царский наказ. Именем государя московские дьяки повелевали изничтожить в строгановских вотчинах разбойников Ермака. Что ж, и этот царский наказ придется исполнить... Едва ли кто из Ермаковых молодцов, так быстро и тайно управившихся с куреневским отрядом, вернется из сибирского похода подобру-поздорову... Но ценою их гибели Сибирь станет строгановской вотчиной, подвластной московскому царю...

Еще думал Семен о причинах, по коим сибирский хан Кучум обещался прислать к Строганову послом самого царевича Махмет-Куля.

Может, вогульская молва донесла Кучуму о прибытии на Чусовую ратной вольницы?

Тихо в доме без Анюты. Одиноко хозяину в такой тишине. Нужна ему Анютина молодость, чтобы молодеть самому, беречь прежнюю непреклонность воли, не уступать недугам старости, не терять силу веры во все, что задумано о Сибирском царстве.

Будь сейчас дома Анюта – не позволила бы так вот молча шагать по горнице! Умеет и разговором отвлечь от тяжких раздумий, и старинные песни знает, любимые Семеном еще с детских лет...

За последний год Семен стал находить в себе сходство с отцом в старости. Только отец мучился, не слыша стука собственного сердца, а Семен теряет уверенность, есть ли в нем человеческая душа. Была бы, так верно сумела бы согреть сердце Анне Орешниковой, Катерине, Анюте? А разве согревала?

Мысли о человеческих чувствах, близких женщинах, ушедших друзьях, вроде Голованова, меркли, отступали перед главной мыслью – о величии Руси, об одолении Сибирского царства. Эта мысль давала силу, приказывала жить. Но Семен и тут признавался себе, что не одна слава Руси побуждала его к огромному сибирскому предприятию. Слава славой, но ведь уже прибыл на Каму, в Чердынь, царский дьяк Яхонтов, чтобы подсчитать, сколько оброку платить Строгановым с камских вотчин в царскую казну. Оброк будет огромным, строгановские прибыли пойдут на ущерб. Начнет иссякать богатство, потому что льготные двадцать лет уже миновали... Значит, нужно махнуть за Урал, на Тобол-реку, чтобы снова стать лет на двадцать неограниченным сибирским властелином. Не достигнув этого, не может лечь в могилу Семен Строганов. А нужна ему для захвата власти над богатствами Сибири Ермакова дружина, только что спасенная от плахи и виселицы ценою гибели царского воеводы.

Скрипнула дверь. Семен услышал за спиной знакомый старческий кашель. Спиря Сорокин отвесил хозяину низкий поклон.

– Смелей проходи. Намок?

– Непогодит.

– Садись, Спиря. Проведать меня пришел?

– Дело есть к тебе. Только...

Спиря огляделся в горнице.

– Никого нет, кроме сверчков. Говори.

– Один, стало быть? Оно и хорошо. Только ты, хозяин, тоже присел бы. Слово мое стариковское устанешь стоя-то слушать.

Семен усмехнулся и сел у стола. Молча придвинул своему гостю чарку с медом и блюдо, прикрытое кисеей – Анюта вечерять оставила. Спиря прислушался к звукам в избе.

– Осень на сверчков ноне таровата. Зима, стало быть, сугробная да студеная впереди.

– Издалека приступаешь. Еще что скажешь?

– Скажу, скажу, да вот только титловое слово подберу. Помнишь, поди, когда Ермак к нам со своими людьми приплыл, ты наказал мне тобой самим быть в их стане? Будто не Спиря осередь их живет, а Строганов Семен Аникьич?

– Помню.

– Вот я и объявился перед тобой рассказать, про что наслушался и чего нагляделся. Да ты слушаешь ли меня, батюшка?

– Как же, слушаю.

– Про ватажников нудить тебя не стану. Все, почитай, отпетые головы: черти не берут, а богу не надобны. Сотники иные дельные, а иные – середка наполовинку. Ватажники, ежели на что дельное и ленивы, то в драке крепко понаторели, самой нечистой силе шерсть вычешут и варежки из очесов свяжут. Васька Оленин, а по-волжскому Ермак, мужик честный. Совести не утерял и разума кровью людской не залил. Но доверять ватажникам надо с оглядом. Тут причина не в Ермаке самом, а в его дружке и помощнике, Иване Кольце. Поглядишь – репей, верхогляд, а на деле – оборотень, тайная заноза. Мутит Ермака против тебя. «Ты, говорит, Тимофеич, Строганова слушай, а ладь наизнанку. Жди поры да времени. Позабудут про нас на Москве через годок-другой, а мы, отдохнув, опосля самому Строганову салазки загнем и тебя, Тимофеич, заместо него на Каме хозяином объявим». Понимай, на что замахивается! Опасный мужик Иван Кольцо.

– Себялюб он, Спиря.

– Плохого бы чего не вышло, как Ермака на дело пошлешь. Научит атамана указа твоего ослушаться.

– Не осмелится. Знает, что живо скручу.

– Тебе виднее. Но от тухлого чебака ко всей рыбе вонь пристает.

– Спасибо, Спиря. Дельное твое слово стариковское. Не тревожься. На Каме да Чусовой, кроме Строгановых, иных хозяев покуда не будет. Сказанное тобою мне не в диковину. Чуял, что неладов с ними будет немало, потому и посадил тебя в поселок. Пришел ты сегодня в пору. Есть у меня к тебе дело.

– Наказывай.

– Завтра поутру, погода-непогода, на трех стругах ты с нашими строгановскими ратниками отчалишь от городка, заплывешь до Серебрянки, примешь на струги Кучумова посла и в сохранности ко мне сюда привезешь. С неделю твое плавание продлится.

– Исполню.

– Ночуй сегодня у меня. Сейчас перекусим, а за едой, может, и еще о чем потолкуем.

Через несколько дней, пока Спиря Сорокин ходил в верховья Чусовой встречать Кучумова посла, Семен Строганов крупно беседовал с обоими племянниками – Максимом и Никитой.

– Как посмел такое сказать при дяде? – бросил Никите Максим.

– Вот и посмел, – ответил Никита, повысив голос до крика. – И еще раз скажу: к походу на Сибирское царство касательства иметь не буду. Принуждению дяди Семена не подчинюсь. – Никита заходил по горнице, стукая об пол посохом и притопывая каблуками. У печи, изукрашенной голубыми и красными изразцами, молодой человек резко остановился.

– Рассудил – не вспотел! Напугать меня вздумал. Вон ты какой? Спесивость свою дедовским посохом подпираешь? – сказал Семен и положил сжатые кулаки на стол, еле сдерживая гнев.

Разговор трех Строгановых шел в парадной гостиной воеводской избы. Большой покой освещен восковыми свечами в серебряных подсвечниках. Сидит за дубовым столом Семен, спиной к стене. У окна – Максим. В углу бормочут аглицкие часы, перевезенные из Конкора на Чусовую.

Давно спустилась темень ночи над Нижним городком, и мечется по его улицам, переулкам и пустырям неприкаянным бесом ветер. Разговор хозяев Камы и Чусовой начался в сумерки, тотчас, как приплыл из Кергедана Никита. От этого Катерина и Серафима в тревоге: видели, какой недобрый взгляд был у Семена, когда позвал к себе младших Строгановых.

Семен сердито смотрел на кергеданского племянника, но неуловимая улыбка затерялась где-то в усах, чуть изогнула губы. Парень был ему по душе. Облик и характер у него – материнские. Только излишнее тщеславие, заносчивость и дерзость бродят в нем, как молодое вино.

– Еще что скажешь, Никита? – спросил Семен.

– Неужели не ясен тебе мой ответ? – снова вспылил тот.

– Не заносись перед нами, – сказал Максим. – Уж покрикивать стал, как на варнице!

– Погоди, Максимушка! Пусть нам в глаза скажет, о чем за нашими спинами в Кергедане шепчут.

Семен погладил ладонями столешницу.

– Не по нутру тебе, дядя, что своим умом живу?

– Своим ли? Может, поешь с голоса дружков- прихлебателей? Как клопов, развел их возле себя в Кергедане. У всех один замысел: спор между нами зародить и родовое богатство по кускам растащить. Волком на меня оскалился? Отцову тропинку выбираешь? Купчишкой мелким оборачиваешься? Татар боишься? Или прибыль от сибирского похода, от новых земель льготных, тебе карман порвет? Или слава Руси тебе не радость?

– Не верю, что хватит у нас силы Кучума одолеть.

– А тут вера не нужна. Тут расчет, только крупный. Чего же ты раньше молчал о своем маловерии? Почему руку писца не остановил, когда в царское дозволение твое имя вписывали? Надеялся моими руками жар загрести?

– Жалею, что не сказал в Москве, как волю свою насильством утверждаешь. Задерешься с Кучумом, а я на Каме за тебя отвечай? После смерти отца я на Каме хозяин.

– Пока я жив, хозяйкой Камы будет твоя матушка, Катерина Алексеевна. Слышишь?