Муравина. Тяжело болел воевода Голованов. Он уже не поднимался с постели, ухаживала за ним Серафима. Несмотря на болезнь Голованова, Строганов не снимал с него воеводского звания, но приставил ему помощником корабельного мастера Иванка Строева.

Сам Семен жил в новом прирубе к избе, а с прошлого года приглядывать за порядком поселилась в нем Анюта. Два года назад она овдовела: в дни весеннего лесосплава бешеная река Чусовая взяла себе ее мужа.

Воевода Голованов любил черемуховые сады, велел засадить этими деревьями все пустыри городка. Этой весной деревья взялись дружным цветом, так что издали казалось, будто среди весенней зелени в городке еще не растаяли пышные снежные сугробы.

В безветрии весенних сумерек благоухание цветущих черемух ощущалось и на берегу Чусовой, у самой воды.

К городскому причалу подошла лодка. Покинувшая ее монахиня, миновав входную воротную башню, сразу направилась к церкви.

А когда на кривых улочках стемнело, услужливая просвирня из церковного причта проводила монахиню к избе Катерины, почти скрытой среди цветущих черемух.

Монахине пришлось долго ждать у калитки, пока угомонятся две злые дворовые собаки. Они с громким лаем прыгали за забором, готовые кинуться на непрошеную гостью. Наконец в саду появился дворовый человек. Он прикрикнул на собак, подошел к калитке и заметил незнакомую монахиню. Таких гостей хозяйка не жаловала.

– Строганову Катерину Алексеевну надобно мне повидать.

– Вот как! Приезжая, что ли?

– Да, из Москвы. Сама-то дома?

– Дома. Пойду скажу. А ты покамест постой за калиткой, а то псы покусают. Они у нас больно назленные.

Слуга воротился не один. Сама Катерина подошла к калитке и впустила монахиню. Пошли рядом по дорожке среди цветущих черемух.

– Звать себя как велишь?

– Сестрой Ксенией.

Когда подошли к освещенному фонарем крыльцу, Катерина окинула гостью внимательным и долгим взглядом.

– Знакомой меня признаешь?

– Видала будто.

– Могла видеть, ежели в крепости Чердыни бывала.

– Так ты?..

– Анной Орешниковой в миру была. Третий год, как постриг приняла.

– Слыхала про тебя,

– Про то позабудь. Не стало на свете Анны Орешниковой, а есть черница Ксения. Заказано Семеном Анне Орешниковой в его землях объявляться, так пришла сюда в ином облике.

– Увидеть его явилась?

– Да ведь ты и сама близехонько к нему перебралась?

– Я – Строганова.

– Может, и тебе из-за него в монастырь дорога?

– Не твоя это печаль.

– Боишься? Одни у нас с тобой помыслы. Меня разлука с ним в монастырь привела... В которой избе живет? Укажи, а лучше сама проводи.

– Дома его все равно нет. Как всегда, вечерами к Анне Муравиной ходит. На ее холм.

– Тогда и я туда схожу.

– Не смей! Не любит, чтобы ему там мешали.

– Стережешь его покой?

– Свой стерегу. Возле его жизни.

– Домой когда воротится?

– Запоздно.

Монахиня устало присела на ступеньку крыльца.

– Он и возле могилы меня помнит. Не может забыть!

– Отреклась от земного, а о таком думаешь?

– Ни от чего не отрекалась. Рясой прикрылась, чтобы запрет обойти, возле его жизни быть. Разум у меня не покоряется отречению. Знала, что ты, Катерина, стояла на моем пути. Тогда я тебя из его памяти лаской своей выжгла. Как ты радовалась, когда я из камского края отъехала! Думала одна им завладеть, да покойница за меня заступилась. Не отдала его тебе. Та Анна померла. А я жива. В рясе, но живая, и тебе его не отдам.

– Зачем же ко мне пришла?

– А чтобы знала: жива я со своей любовью к нему, и ты стой в сторонке.

– Смирись, грешная! Не нужны мы ему. Смотри на меня: седая стала. Не наш он! На холме его разум, у могилы. Тебе же один путь – назад в Москву. Не простит он тебя!

Катерина медленно поднялась на крыльцо, ушла в избу. Подул ветерок, и посыпался на сидящую монахиню снежок лепестков с цветущих черемух.

На горизонте, где леса медвежьей шкурой укрыли склоны гор, уже появился отсвет встающей луны. За ее восходом в одиночестве следил Семен Строганов с вершины могильного холма.

Шелестела листва на березах, перешептываясь с ветром. Огромный лунный диск в мареве вечерних испарений казался раскаленным докрасна. Полоса света от него, мелькнув по земле, пролегла широкой дорогой поперек Чусовой, озарила городок за кольцом стен и посады вокруг. Луна будто нарочно показывала Семену дело его рук, привычное и дорогое. Он видел, как менялись оттенки лунного света, пока диск поднимался все выше и, наконец, не залил всю округу устойчивой, торжественной холодной голубизной. Уже легла на землю черная тень березовой листвы, а у сидящего человека лунный свет посеребрил голову. Но в этом свете просто лучше видна эта седина в волосах, да и морщины не спрячешь. Годы всей своей тяжестью легли на плечи, пригнули их. Годы! Семен знал теперь, что это они научили его чаще возвращаться к мыслям о прожитом, уходить от людей на свидание с самим собой. Годы! Оставленные ими морщины на лбу – это рубцы и раны, обретенные в единоборстве с мыслью, тревогами, заботами. Разум не хочет мириться с надвигающейся старостью. Как надоедливая кликуша, она шамкает беззубым ртом о вечном покое, заставляет думать о спасении души, приказывает забыть земные радости и услады. Но в ответ на этот шепот стучит в его мятежное, непокорное сердце, гонит горячую еще кровь. Недавно он узнал, что Катерина уже ревнует его к молоденькой Анюте, на чье присутствие в прирубе Семен сперва обращал так же мало внимания, как в свое время не замечал ее присутствия отец. И, когда Катерина Алексеевна стала отзываться об Анюте с ревнивой злобой, Семен вдруг заметил красоту и обаяние своей молодой домоправительницы. Теперь светлый образ ушедшей невесты невольно стал заслоняться другим, новым женским образом. Сначала мысль об этой молодой, едва разбуженной женственности показалась ему кощунственной и греховной. Усилием воли он победил эту мысль, но она возвращалась все настойчивее. С горечью он думал о грузе лет на плечах, стыдился мыслей о радостях любви и гнал их от себя, потому что уже не верил в себя, не чаял в себе силы дать счастье; а брать его без отдачи – значило не любить, а покупать... Быть купцом он мог в торговых делах. Но не в любви! И потому он до сих пор не позволял разгораться новому огоньку в сердце.

Вокруг городка в посадах лаяли собаки, когда яркой лунной ночью Семен вернулся домой. Прошел мимо Анюты, спавшей на лежанке. Она проснулась от скрипа двери, поднялась и спросила испуганно:

– Хозяин, что ли?

Он успокоил ее и хотел пройти в свою горницу, но задержался у рукомоя.

– Пошто встала?

– Может, воды надобно?

– Ложись.

– Не засну. Раздумаюсь про разное. Доля у меня теперь не больно завидная.

Она налила воды в рукомой и повесила ковш на край кадушки. Семен тронул ее руку.

– Вели мне уйти, Анюта.

– Разве посмею?

– Гони меня, Анюта, от себя!

– Не вольна.

Семен обнял ее, почувствовал, как она прижалась к нему. Пахло от нее свежей травой.

– Анюта!

И в эту минуту раздался стук в дверь. Семен, боявшийся дурных вестей о Голованове, торопливо отворил дверь, вышел на крыльцо и увидел перед собой на лунном свету какую-то монахиню.

– Пришла навестить тебя.

– Анна?

– По голосу узнал? Только не Анна, а черница Ксения перед тобой. Чать не забыл, что сам подал мысль о монашестве?

– Пошто пришла?

– Повидаться. Заставлю поверить, что без тебя жизнь не под силу. Теперь рядом с тобой буду. Стану за тебя, многогрешного, молиться.

– О себе молись. Уходи!

Семен захлопнул дверь, и монахиня слышала, как лязгнула железная щеколда.