вольницы Ермаковой места хватит. Неужто, Митя, в сторону свернешь?

– Позабудь про такое. Сам под Ермаково начало пришел, а посему никогда не сверну с его следа.

– Правильно. Уж ежели атаман нашего воровства не гнушался, то к праведной жизни еще веселей повести сумеет. Не зря он на Волге – всем головам головой был.

Над Камой недвижно висел круглый фонарь луны. Дымчато-голубой стала ночь от его света. Вода в Каме вся в переливе лазоревых тонов. Как зеркало, чиста ее гладь, и отражаются в ней берега, струги и сам лунный фонарь.

На мысе редкие сосны и молодая пихтовая поросль подступают к самой кромке каменистого, многосаженного обрыва. Над обрывом среди деревьев в одиночестве сидел на камне Ермак. Видел мглистые дали, расписанные полосками синих теней, видел костры под обрывом. Их было множество, и в каждом по-разному ворошилось пламя. Над некоторыми огонь рыжими лентами взлетал высоко, прорываясь сквозь сизый дым, и рассыпал снопы искр. Над другими только густо клубился смолистый дым: он служил людям защитой от гнуса и комаров.

Со стругов доносилась стройная дружная песня:

Стан вольницы не спал, и Ермак знал, что сон от людей отгоняло его решение. Ему самому было тяжело мириться с отказом от вольной, никому не подвластной жизни. Девять лет крепко приучили людей к ее тревогам и опасностям. Но он понимал: продолжение этой жизни сулит лишь бесславную смерть в петле или на плахе.

Не было для Ермака тайной и другое: преданная, покорная его воле отпетая вольница, слепо верившая до сего времени в его счастливую звезду, ныне, угодив на ухабистую дорогу неудач, заколебалась. Среди этой вольницы всегда были недовольные, наказанные или обойденные при дележе добычи. Были люди, завидовавшие славе атамана, готовые при удобном случае замутить воду в дружине. Уже пущен был тихий шепоток, будто решение уйти к Строганову – это не забота о дружине, не поиск новой славы и честного пути, а просто трусость Ермака, захотевшего отдать в рабство царскому любимцу Строганову всех своих соратников, чтобы самому уйти от царского возмездия.

За годы атаманства Ермак научился хорошо разбираться в помыслах своих людей. Он всегда без ошибки чувствовал, когда против него начинала виться паутина смуты. И сейчас кое-кто таил мятежные замыслы, хотя большинство людей было готово идти с ним к Строганову. Только поэтому он вчера и не объявил своего решения как непреложный атаманский приказ, а позвал людей за собой добром. Он чувствовал, что приказ атамана мог встретить сопротивление, расколоть дружину, а это разом погубило бы незыблемость его власти, привело бы вольницу к безвластью, то есть погубило бы ее.

Смотрел Ермак на речные лунные дали, где открывалась ему отныне новая дорога, и не мог определить, какой она будет для всех – светлой или темной. Он слушал песню и ждал прихода сотников с окончательным ответом от людей. Доносились до него снизу взрывы заливчатого смеха: значит, какой-нибудь острослов веселил людей прибаутками или забавной бывальщиной. Ермак любил смех своей вольницы, и тягостна была ему мысль, что, может быть, уже завтра не все эти люди уйдут с ним навстречу новой судьбе.

Выше поднялся лунный фонарь, и укоротились зеленоватые тени на земле. Пришли к Ермаку сотники. Их семеро. Ермак старается по лицам прочесть, с чем явился каждый.

Черноволосый, безбородый молодец с хмурым взглядом, есаул Иван Кольцо. Рыжий, коренастый Петр Донской, по прозвищу Костер. Дементий, лысый старик, хромой богатырь. В последней битве потерял левое ухо, а раньше в жаркой схватке на Каспии татары вырвали ему правую половину бороды. Вольница дала ему прозвище Хромой Лебедь, потому что Дементий летом не носил иной одежды, кроме как из беленого холста. Голова Дементия еще перевязана тряпицей.

У сотника Дитятко, высокого, тощего, как жердь, – лицо мученика с древней иконы. Сотник Знахарь широкоплеч и нескладен, большерук, коротконог, будто вытесан из суковатой чурки. Его лицо заросло бородой до самых глаз. Его товарищ, сотник Сучок – низенький, толстый, лысый и безбородый мужичок с сонно прищуренными глазами. Митька Орел – самый молодой и бесшабашный из ватажных командиров; родом он из древней московской земли.

– Чего молчите? – заговорил Ермак. – Неужели в молчанку играть пришли?

Сучок начал откашливаться.

– Тебе, Сучок, видать, неохота первому рот открывать, раз такой кашель напал. Сказывайте, чего люди надумали.

– Я своих не спрашивал. Пойдут, куда все, – глухим голосом ответил Дементий.

– Чего примолк, Дементий?

– Пущай другие языками шевелят, чать, не нанимали меня за всех речь держать.

– Всякого по отдельности опрошу. Сам чего надумал, Дементий?

– Мои по твоей тропе, Тимофеич, до смерти шагать будут. Одначе думаю, надо бы ко Строганову еще разок гонцов спосылать. Молва про него не больно баская ходит. У царя в большом почете. Не помог бы Грозному петельки на наших шеях затянуть.

– От тебя что услышу, Дитятко?

– С тобой иду, и люди тоже. А ежели кто вздумает поперек сказать, тому самолично душу из тела вытрясу.

– Сам за всех решил?

– Сам. Мои ребята думать не обучены. Мне верят.

– Зато ратному делу они у тебя не худо обучены. Что ж, иного не ждал от Дитятки-атамана... Ты, Сучок, прокашлялся наконец?

– С тобой пойдем, ко Строганову в службу. Только обусловь, чтобы камский хозяин для нас на зиму избы в одной слободе срубил, людей наших не разобщал. Трудно надо жить на случай хитрости воеводской или другого какого подвоха. И глядеть зорко, чтобы служба наша тюремной решеточкой не обрядилась.

– Ладно сказал... Твоя очередь, Митя.

– С тобой, Ермак Тимофеевич.

– Теперича я, – нетерпеливо выкрикнул Знахарь.

– Не терпится? Говори.

– Не поглянется тебе, атаман, слово наше. Люди мои веру в тебя утеряли. В кабалу ко Строганову по своей воле шагать не охочи. Ищи пуганых овец по другим сотням.

– Знахарь! – с угрозой прикрикнул Иван Кольцо.

– Погоди, Ваня! Чего горячишься? Пусть доскажет. – Ермак говорил спокойно и лениво.

– Мои люди меня атаманом выбрали. Поведу их по бывалой тропе. Тебя, Ермак Тимофеевич, с нее царские воеводы спугнули, а мы не пужливы. С этой поры в сторону от тебя уйдем.

– Скатертью дорожка! – Ермак нахмуренно оглядел сотников. Встал, прошелся, наклоня голову, обратился к Петру Донскому:

– Твоя очередь, есаул.

– Да ну тебя к лешему, Тимофеич. Небось сам знаешь.

– Всем молви.

– С собой захватишь – стану зимой на печке тебе сказки сказывать.

После этих слов улыбка на миг осветила лицо Ермака.

– А ты, Ваня, как порешил?

– Чай, иной раз правой рукой зовешь! Неужто отрубить ее хочешь? – проговорил Иван Кольцо с обидой в голосе.

Ермак еще раз смерил шагами площадку на утесе. Заговорил тихо:

– Все высказали? Спасибо за верность. Ты, Дементий, про гонца к Строганову дельно замыслил. Пошлем Ивана. Он перед Строгановым глаз долу не опустит, про все наше житье-бытье выговорит. Спасибо и тебе, Знахарь, что под конец правду сказал, камень из-за пазухи вынул. Скольких за собой уведешь?

– Шестьдесят три души.

– Ладно. Слушай теперь мой последний наказ. Хочешь два, а хочешь и целых три струга возьмешь и на рассвете отчалишь отсюда навеки. Харчами тебя и людей твоих на недельку снабдим, а там – сам заботься.

– Гонишь?

– Не хочу, чтобы верные люди с изменщиной водились. Ступай да начинай сборы. Времени в обрез. Не отчалишь – на рассвете силой сгоню. Давно чуял, что подлость в разуме носишь, не раз хотел согнать, да дураков твоих жалел. Мы тебя вспоминать не станем. Дитятко, проводи его да присмотри, как собираться будут. Вздумает людей мутить – поучи порядку.

– Не сомневайся, Ермак Тимофеевич. Слова лишнего не уронит. Пойдем, Знахарь.

Зло косясь на Ермака, Знахарь поклонился каждому сотнику и сразу же затерялся среди пихтача. Следом, не скупясь на бранные слова, пошел Дитятко. Ермак проводил взглядом ушедшего изменника.

– Слышали, атаманы-удальцы? Поняли, кого при себе держали? Ступайте и вы на отдых, а поутру дадим Ивану наказ, чего со Строгановых спросить.

По привычке военачальника Ермак и за беседой не упускал из виду местности вокруг. Он первым приметил в лунном мареве Камы какие-то суда. Они открыто двигались сверху и держались гуськом, в кильватере друг у друга. Ермак указал на них товарищам:

– Глядите, братцы, никак, струги плывут?

Петр Донской вгляделся вдаль.

– Чьи бы это могли быть? Уж не воеводские ли?

И, будто подкрепляя его тревогу, с берега заорал дозорный ватажник:

– Сказывайте, чьи будете и како добро плавите?!

С воды ответили:

– Соль строгановскую с Кергедана на Русь подаем. А вы – не Ермаковы ли будете?

– Ермаковы и есть!

От берега отчалили две лодки. На стругах настороженно замолчали. Видимо, корабельщики не на шутку струхнули. Но с лодок им кричали:

– Не пужайтесь! С добром к вам плывем. На соль оскудели – отсыпьте самую малость.

С судов отвечали радостные голоса:

– Милости просим. У Строганова соли на всю Русь хватит! А на струге – я, кормчий Денис Кривой, за все в ответе.

На стругах и лодках уже стоял разноголосый