заскучали бы от мирного житья. От него лень и дурь на иных нападают.

– Задурят – остудишь. Небось не впервой тебе ретивых взнуздывать. А не ты, так и мы сами с усами! Впрочем, долго без дела сидеть хозяин мужикам твоим не даст. Станет вас в темные углы вотчин посылать, там строгановские порядки наводить... Почему это, Васенька, не спалось тебе прошлую ночку? В избе жарко было либо от чего другого?

– Заметил, стало быть, как бродил?

– Не слепой.

– Настенька вспомнилась.

– Старостина дочка?

– Она. Обещание дал на Чусовую воротиться. Вот вернулся, а о ней ни слуху ни духу. Верно, давно замуж вышла в чужие места?

– Здеся она.

– Может, знаешь, почему прячется? Все же суженой была, хоть и давнее это дело теперь.

– В земле Настенька спит.

Ермак низко склонил голову, долго молчал, вспоминая далекую молодость.

Спиря заговорил мягче:

– Знать, сердце-то в тебе не окаменело, Василий, коли затронула его моя весть? Через годок после твоего убега и померла. Сжил ее со свету родитель-злыдень, да еще людская молва.

– Да за что же?

– А ты сам припомни, как последний разок тайно с ней свиделся. Паренька мертвого без мужа родила, а вскорости, так и не встав с постели, вслед за ним в землю легла. На Утином погосте покоится. Посад, где ты с бабушкой жил, спалили. Сельчане то место кинули, а погост остался, только не на всех могилах кресты уцелели.

– Укажешь могилку?

– Укажу. Подле ее вечного покоя сосенку посадил. Жалел я бедную девку.

Тяжело вздохнул Ермак, глядя на реку. Восход золотил небеса, гомонили птицы. Поздняя кукушка начала робко пересчитывать чье-то долголетие.

– Люб ты ей был через меру, Настеньке-то. Много слез без тебя пролила.

– Да и я ее до сей поры не забыл.

– Знать, уж судьба ваша такая была. От нее, как от смерти, ни за какой пенек не спрячешься.

– Коли правда ту могилу знаешь, проводи меня сейчас к ней.

– Изволь. Садись вон в ту лодку, она ходчее других...

Спиря греб бесшумно. Лодка плыла подле берега, спугивая диких уток. То и дело с береговой гальки взлетали кулички. Быстрое течение Чусовой не мешало опытному гребцу. Ермак молча сидел на корме. Спиря больше не тревожил его ни расспросами, ни разговором.

Лунный свет. Поселок Ермаковых дружинников спал. В лесах гукали филины.

Атаман Ермак вышел из своей избы. После возвращения с погоста ему не спалось. Бирюзовое небо без единого облачка, синие леса, а на земле, на седой зелени полянки – полосы теней. Ермак медленно прошел мимо изб поселка, то исчезая в тени, то вновь появляясь на лунном свету. У ворот дремал караульный.

– Отопри, Степан!

Караульный, почесывая затылок, нехотя отпер ворота. Сказал с упреком:

– Не гоже тебе одному, без охраны, ночной порой выходить. Места здешние нам чужие.

– Не замай. Зорче гляди, Степка! – бросил атаман на ходу и пошел среди молоденьких сосенок прямиком к берегу по мокрому лугу, обильно орошая сапоги росой.

Он шел размашистым шагом, заложив руки за спину и не спуская глаз с лунных далей. Глубоко внизу, под косогором, неподалеку от лодок, дымил у воды костерик. Возле огня не было ни души. По пустынной реке погуливал ветерок, шевелил листву береговых кустов. Ермак спустился к огню: он догадывался, что запалил его не кто иной, как дед Спиря. Действительно, старик спал в ближней лодке. Ермак понял: костер разожжен для него. Спиря сообразил, что Ермак нынче не заснет от раздумий и спустится к реке посидеть у огонька.

Тишина! Будто и нет на реке людской жизни. Ясно слышен плеск воды у берега. Над костром вьется белый дымок, попискивают в огне головешки, вспархивают искры. Ермаку невольно вспомнилась народная примета: пищат дрова в костре, и искры вылетают – к скорому пожару или войне. Он подбросил в костер хворостину. Красные огоньки, прокалывая дымок, осветили лицо Ермака, отразились змейками в синей воде.

Смотрел атаман на огненные языки, то багровые, то алые, то золотистые, всегда влекущие взор, но и всегда жадные, голодные, злые...

Семилетним несмышленышем добрался он до Чусовой с отцом, дядей и бабушкой. Совсем мало русских людей жило тогда на реке. Спиря Сорокин был на ней первым человеком: все слушали его и почитали. Избу поставили всей семьей возле Утиной горки, и по склону этой горки начали карабкаться к новой жизни в диковинном лесном крае. Бревна для избы помогал таскать и Вася. Жил он под приглядом бабушки, мать помнил плохо – осталась в могиле на владимирской земле. Озорной рос паренек. В первачах ходил у посадских ребятишек. Всегда ему было тесно на улочках. Манила его за тын лесная чаща, что шумела, стонала, скрипела рядом с посадом. Но высок частокол, и нет в нем ни одной щели!

Счет своих лет вел по весенним сосулькам. В десять лет частокол уже не мог служить преградой Васиной любознательности: со стайкой сверстников он научился на шестах перемахивать через высокие стоячие бревна, чтобы сызмальства узнавать леса и речные стремнины... Явью тогда оборачивались слышанные от бабушки сказы и сказки. Были встречи с медведями, лисами, сохатыми и зайчишками. А когда возвращался домой, бабушка стращала внука еще более жуткими сказаниями о далеком царстве Сибирском. Лежит оно за горами Каменного пояса, и стережет этот край зловещая змея-аспида. Живет она в пещере, а сама крылатая, с двумя головами. На землю не садится, а только на камень. И куда полетит, может ту землю всю огнем спалить до опустошения. Только есть и на нее заклинатели-обаянники, кто змею-аспиду заговаривать умеет.

От таких рассказов тряслись у Васи колени, а сердце колотилось, как колокольчик под дугой...

Многое сберегла память детских лет. Яркое сохранилось. Хорошо помнил Ермак своих лебедей, о которых в те годы многие знали на Чусовой. Слышали люди, что после одной тайной прогулки по реке Вася Оленин принес несколько лебединых яиц, взятых из гнезда, тайком положил их под парунью, вывелись три лебеденка. Досталось юнцу от бабушки по затылку, но лебедята подросли и до того привыкли к мальчику, что ходили за ним по пятам, как щенята. Вскоре одного лебеденка задрала кошка, а два птенца к осени выросли, стали прекрасными лебедями и улетели от зимней стужи в теплые края. Горевал по ним Вася. Весной лебединая пара вновь объявилась на озерке возле погоста, не забыла Васю, подплыла на его зов и брала у него из рук хлебные крошки. Дружил паренек с лебедями семь лет, когда подошла пора обучаться ему ремеслу кормчего. Наступила его зрелость, и нежданно повстречался ему мимолетный взгляд васильковых Настенькиных глаз. Про Василия уже ходила громкая слава: прослыл лихим кормчим, а жил один, даже ворчливая бабушка умерла.

Крепко полюбил Василий дочку старосты – Настеньку. Мечтали вдвоем о будущем счастье. Но отец Настеньки, человек злой, нелюдимый и скупой, прознал о их встречах. Много раз махал староста кулаками, требуя от парня, чтобы позабыл про Настеньку и не мутил девичьего покоя.

Потом года два Василий лишь украдкой, изредка виделся с любимой, когда возвращался из плаванья на плотах по Каме. Однажды, воротясь к родным берегам, узнал, что Настеньку просватал отец за богатого купца. Обезумел молодец от такой вести, сгоряча бросился на старосту, а тот по злобе и согнал молодца с жилья в посаде. До осени бродил Василий неприкаянным по Чусовой, пока не приплыл сюда с Камы белый струг Семена Строганова. Народ на реке зашумел и заволновался, стал поговаривать, что пришла и на Чусовую строгановская соляная кабала. От этих-то пересудов и решил Василий-молодец уйти с Чусовой на Волгу...

Догорал костер. Таял жар, подернутый пухом золы, а видения все тесней обступали Ермака.

Вспомнилась ночь накануне сговора Настенькиного отца с купцом, покупателем дочери. Василий скрытно пробрался в посад, условным свистом вызвал любимую из родительского дома. В брошенной избе Василия провели короткие часы последней встречи. Поклялись друг другу в вечной любви. Заворожил Василий Настеньку ласковыми словами, и не пожалела она для любимого девичьей чистоты. Расставаясь, Василий обещал Настеньке воротиться за ней через год и увезти в иные места... Говорят, обещанного три года ждут. Ермаку судьба на много дольше отсрочила исполнение слова...

Совсем потух костер на берегу. Укрыла зола истлевшие угли, только последние искры выдувал из-под пепла свежий порыв ночного ветерка.

Память повела Ермака волжскими тропами. Но вспоминать недавнее прошлое не хотелось. Сейчас претила мысль о пролитой людской крови, о богатствах, взятых на купеческих стругах.

Зашевелился в лодке Спиря Сорокин. Приподнял голову, увидел Ермака у потухшего костра.

– Пришел? Для тебя костер – отгорел. Сейчас опять развеселю его.

Спиря вылез из лодки, пошевелил рукой теплый пух золы.

– Уголечки, поди, еще живые!

– Не надо, не разжигай! Все свое для меня навек сгорело. Старую любовь не воротишь вновь. Больше о прежнем ни слова, старик. Иным помыслам душу отдаю. Спасибо, дед Спиря, за огонек! Душно мне от памяти.

Ермак решительно шагнул к реке, вошел в воду и, шагая, замутил ее чистоту.

– Разболокись сперва, Васенька... Тимофеич, легче балуй в одеже да в обутках. Водовороты тут со студеной водой.

Но Ермак уже выплыл на середину реки.

– Эх, отпетая голова, вовсе прежний озорун... Тимофеич! Воротись!

Ермак продолжал плыть. Эхо несколько раз повторило последнее слово: «Воротись, воротись...»