дашь? Подумай о просьбе моей на досуге. Без Максима жизнь для меня безрадостна будет, если, не дай бог, Яшенька нас покинет.

– У меня тоже просьба есть к тебе. Максим мне на Каме нужен. Ведь и я не вечен. Надо обучить его, как строгановское дело на Каменном поясе в руках держать. Максим и Никита скоро вместо меня хозяевами на Каме станут. И тебя вместе с сыном на Каму пожаловать прошу. Хоромы здешние запри или в наем отдай да и приезжай в наши края. Что скажешь?

– Стало быть, не разлучишь с сыном?

– Если вместе с ним на Каме будешь – кто же вас разлучит?

– Подумаю об этом с радостью. О житье в камском крае давно помышляю, с тех пор как Строгановой стала, да только меня туда не звали.

Листья почти совсем облетели с московских дубов и кленов, когда Семен Строганов закончил обратные сборы в камский край.

За день перед отъездом явилась к нему монахиня, посланница из женского монастыря, и передала просьбу игуменьи, чтобы Семен Иоаникиевич навестил обитель.

В вечерний час, когда на осеннем небе вызолотился молодой месяц, Семен поехал в монастырь. Путь лежал сосновым лесом, в излучине Москвы-реки, к месту трех переправ – у Крымского брода, Дорогомилова и Воробьевых гор. Там полстолетия назад и поставил отец царя Ивана обитель-крепость. На ее каменных стенах и башнях несли дозорную службу стрельцы, а внутри этих стен стоял пятиглавый Смоленский собор и малые храмы. Там замаливали грехи своих отцов, супругов и сыновей молчаливые затворницы из самых знатных княжеских родов Московской Руси...

В покоях матери-настоятельницы сводчатые потолки высоки, а двери низки, как лазы. Входя, Строганов даже пригнулся. Строились покои тому назад лет сорок, еще при царе Василии.

Стены в иконах. На образах-складнях отсветы лампадных огоньков, будто трепет мотыльковых крылышек. От них в покое – мерцающая полумгла. Воздух жарок, пропитан легким запахом ладана. На зарешеченных окнах клетки со щеглами и синицами.

Игуменья стара, но сановита, важна, ростом высока. Груз нелегко прожитых лет не сгорбил ее плеч. Она приветливо встретила Строганова. Усадила на лавку против своего кресла и повела разговор, перебирая пальцами горошины четок.

– Спасибо, Семен Иоаникиевич, не погнушался моим зовом, не обидел старицу и пожаловал. Не попусту я тебя потревожила, но о деле моем после скажу. Дай-ка покамест поглядеть на себя. Ведь редкий ты гость на Москве у нас. Без семьи, слыхивала, жизнь коротаешь? Тяжело, поди, одинокому-то? И слова ласкового услышать не от кого, и сказать некому. Ну конечно, всяк человек лучше знает, как ему сподручней. Темна людская жизнь, ох темна! Я вот осьмой десяток на нее смотрю, а не отважусь похвалиться, будто тайны житейские разгадывать научилась.

Узнать мне от тебя понадобилось вот о чем: есть ли в землях твоих женские обители?

– Нету их там, матушка!

– Плохо сие, сын мой! Бабья доля там не больно легка: где же сироте-девице, или обиженной жене, либо горькой вдовице голову преклонить, ежели в страдании или с отчаяния захочет от мира уйти и душу спасти? Думаю вот испросить у тебя землицы под женскую обитель где-нибудь в тишине на Каме-реке.

– Землицы-то не жалко, матушка. Только опасно женскую обитель заводить. Прости мужицкое просторечие мое, только баб у нас мало, любая на виду. Мужиков голодных толпы, иные и на монахинь зарятся.

– Думала и об этом. Милостив господь, не даст в обиду смиренниц-инокинь. Дашь, стало быть, землицы для обители? Ведь на первых порах немного требуется. Поначалу бы пахоты десятин сотню да место благолепное, горнее...

– В этом отказа не встретишь.

– Спасибо и на этом. Стара стала, приустала, не под силу править сей обителью. Уж разуму не хватает мирское с божьим мирить. В схиму собралась. Сам повидал, что в Москве деется.

– Озолоти меня – не согласился бы здесь, на месте брата Якова, и трех годов прожить. Душа простору просит, а руки дела.

Монахиня вздохнула, перекрестилась на образа, показала в окно на кирпичную стену.

– Всякий соблазн и об эти стены колотится. Слишком сия обитель к маковице Руси близка. Вон, главы кремлевские видно... Скажу тебе не тая: не люб мне новый обычай супруг опальных по обителям рассылать. Еще царь Василий эту пагубу начал, сыну и всей Руси пример показал: венчанную царицу Соломонию в суздальский монастырь заточил. И у нас здесь, особливо после опричнины проклятой, святость места омрачена: божью обитель в тюрьму превращают, всех знатных боярынь за грехи чужие здесь в заточении держат. Уже поговаривают, что и четвертой государыне, Анне, тоже предстоит монашество, чтобы в обители за грехи грозного супруга богу молиться. Полно у меня в кельях княгинь заточенных, и в помыслах у них божье с вражьим, святость с греховным перемешиваются. Мирская суета покой монахинь соблазняет, а это, поди, пострашней того, о чем ты молвил, упреждая про камский край. Иные из моих затворниц ни за что не хотят с мирским расстаться.

– Не мне тебя, матушка, отговаривать обитель в наших местах завести. В таком светлом деле любую тебе помощь окажу.

– Благодарствую. К весне, ежели бог дни мои продлит, землицы приготовь. Приедут к тебе монахини мои, а ты помоги обитель срубить, место же сам выберешь, по разумению твоему... Слыхивала, что ты человек большой, у царя в почете и милости. Перстеньком, слыхала, тебя одарил? Так уж сделай милость, и вторую просьбу выслушай да уважь.

– Сказывай, матушка.

– Сейчас скажу. Осередь узниц мирских в обители второй год объявилась боярыня-вдовица. Томится, сердешная, в монастырской келье, словно в каменной тюрьме. Непосильно ей сие, а ослобонить некому. Полюбилась она мне, обещала я ей помочь, из заточения вызволить.

– Чего велишь сделать?

– Денег дать, чтобы выкупить боярыню у хитрых приказных.

– Знаешь ли, мать, кому выкуп сунуть? А то ведь можно денег лишиться и горю не помочь.

– Знать-то знаю. Сунуть надобно приказному псу жадному, и будет боярыня опять вольной птицей. Не пожалей золотишка на такое дело, если не обеднеешь от сего!

– Из-за чего в заточении оказалась?

– Тайны и в этом от тебя нету. Престарелый родитель и брат ее перед царем оклеветаны. Будто они измену задумали. Родителя уже запытали. Он помер, а брат утек куда-то. Боярыня в пору розыска в Москве оказалась, ее и схватили вместо брата. Заточили ко мне в обитель.

– А может, она в измене повинна?

– Какая там измена! За чужие грехи страждет. Разве стала бы я для изменницы выкуп хлопотать? Помилуй бог, такого греха никогда на душу не приму. Попала мирская женщина в монастырь не по доброй воле, потому и холодна к молитве; сам знаешь: невольник – не богомольник. Поможешь?

– Пусть будет по-твоему, мать.

– Завтра утречком пошлю к тебе черницу. Она скажет, сколь надо золотишка, а ты уж и отсыпь.

– Ладно.

– А теперь погляди на узницу.

– Не надо, матушка.

– Обязательно погляди, кому вольность даруешь. Должна и она тебя отблагодарить.

Игуменья поднялась с кресла и, отворив дверь, сказала:

– Входи, боярыня.

Наклонившись, вошла статная женщина в темной ферязи. Она низко поклонилась гостю, а когда выпрямилась, Семен ахнул. Перед ним стояла Анна Орешникова в своем прежнем облике, будто и не прошло семи лет со дня их последнего расставания.

– Признали друг друга? – спросила игуменья и тихо вышла из покоя. Анна Орешникова и Семен Строганов остались вдвоем, с глазу на глаз.

– Дозволь мне, Семен Иоаникиевич, к тебе на Каму вернуться. Свободна теперь, ежели вызволишь из заточения.

– Из заточения вызволю. Ни золота, ни стараний своих не пожалею. Но чтобы ноги твоей на наших землях впредь не было! Уходила когда, даже словом прощальным не помянула. Другое на уме было. Теперь обо мне вовсе позабудь, как я тебя позабыл.

– Нешто уж вовсе и позабыл?

– Из памяти своей выжег тебя и позабыл.

– Значит, невзначай меня и имя мое в другой отыскал, в той, что в землю легла?

Семен шагнул к Орешниковой.

– Молчи! Святого касаться не смей! Не тебя я в ней искал, а, напротив, только она причиной тому, что имя, тобою опозоренное, для меня вновь чистым стало.

– Не прав ты ко мне, Семен! Не по своей воле после смерти мужа Чердынь покинула. Силой меня увезли оттуда, по приказу из Москвы.

– Нет мне нужды знать про это. Позабыл тебя, как царапину, следа не оставившую. Младенцем считаешь? Думаешь, не дознавался я об отъезде твоем?

– Семен! Солгала я. Каюсь тебе. Другое в уме тогда держала. Грешно я поступила, но ведь как наказана! Хоть ты-то меня прости!

– Не за что мне тебя прощать. Ласки запретной ждали друг от друга, в души не заглядывая. Теперь ступай той дорогою жизни, кою в Чердыни придумала и коей меня стращала. Постучись в кремлевские ворота. Царицей грозилась на Руси быть? Красоту не утеряла! Даже в заточении зима тебе снегу в волоса не надула.

– А все-таки ежели объявлюсь на Каме?

– Разве что монахиней! Чтобы даже имя твое мирское мне души не щемило. Ибо не по тебе от сего имени сердце печалью отзывается. Нагадала мне однажды в юности ворожея, что суженую мою Анной звать будут, да взяла мать сыра земля не тебя, а истинную невесту мою.

– Кто знает, Семен, как то гадание обернется. Ведь ты мне по-прежнему дороже всех.

– Не разучилась ты, боярыня, красивые сказки сказывать. Знать, за семь лет было кому их слушать, раз не отвыкла повторять. Здорова будь! Прощай!

– Семен! Не уходи так!

– Чай, не за глаза, не тайком убегаю! Прямо, без лжи говорю: умер он для тебя, тот Семен, коего предала. А этот – и знать тебя не хочет!