становилось то выжидающим, то напряженным, то хмурым.

Что-то вспомнив, он вдруг переспросил:

– Стало быть, беглые бояре возле тебя Руси пользу приносят? Чем? Дозволь полюбопытствовать?

– Верной службой Строгановым.

– Больно высоко себя ставишь.

– Чай, твоей волей, великий государь, род Строгановых на Каме поставлен. Неужли неправильно рассудил?

Царь отмахнулся.

– Погоди! Что-то голову жаром обнесло. Опять в ушах трезвон. Это у меня от розмыслов тревожных случается. Теперь чаще стало. Притомляюсь не по годам.

Царь переставил на шахматной доске несколько фигур, произнес в раздумье:

– Может, и не столь уж плохо, что ослушные бояре в камском крае хоронятся? Хуже, ежели за рубежи к ляхам да татарам переметываются. Но ведь и от тебя до татар – рукой подать? Ужель никто из беглецов к Кучуму не перекинулся?

– Был такой. Только не боярин, а беглый опричник.

– Кто?

– Костромин Алешка.

Царь ударил по столу, и шахматные фигуры рассыпались.

– У татар он?

– Нет. Лонись с ордой на наши чусовские городки набег учинил. Мои люди разбили кочевников, а Костромина полонили.

– Сюда его доставь.

– Судил я его и утопил в Чусовой.

– Судишь изменников?

– И на это Строгановым воля тобою дана. В нашем роду любой грамоту твою, великий государь, дословно в памяти держит. И слыхивал я от отца, будто сам ты ему велел не знать милости к изменникам Руси.

Царь, не слушая Строганова, произносил будто про себя:

– Алешка Костромин! Кобель. Ворюга подлый. В опричнину напросился не затем, чтобы царю служить, а чтобы сподручнее было лапу в казну запустить. Жечь его надо было живьем. За измену Руси, за один лишь умысел о сем казнить надо таких крамольников, самый след их с русской земли стирать. Слышишь? Царь тебе сие говорит.

Откашливаясь от приступа удушья, вызванного этой вспышкой гнева, царь таращил остекленевший глаз, ходил по покою и почти выкрикивал слова:

– Дознаться мне надобно, где боярин Голованов? Слух был, будто он к свейской земле побежал, да не добежал. Хочу вот королуса Эрика свейского поспрошать, не объявился ли там сей беглец.

– Напрасно королуса о сем спрашивать, государь!

Лицо Ивана исказилось, он закричал, стукая посохом об пол:

– Уж не в своих ли местах ты его видел?

– Слуга твой и помощник в покорении Астраханского царства Макарий Голованов у меня в чусовском городке воеводой стоит.

Царь умолк, отвернулся, поиграл посохом, будто прицеливаясь в Семена. Слышно было его тяжелое, хриплое дыхание. Протекло несколько минут молчания. Иван взвешивал, не чрезмерна ли дерзость стоящего перед ним человека. Потом заговорил, как будто с облегчением:

– Так, значит, у тебя мой воевода Голованов? Стало быть, и про него мне соврали. Враньем я опутан, как тенетами. Таких, как Голованов, возле меня не больно много. Сгоряча старик кинул Москву. Спор у него с Годуновым Борисом Федоровичем вышел. Ощерились друг на друга. Макарий – новгородец. Гордец! Куда там! Оправдываться не стал, правоту доказывать отказался. Вот и оплели его передо мной, будто он со свейским королусом дружбу супротив меня завел...

Царь склонил голову, задумался, вздохнул.

– Знаешь ли, пожалуй, даже и хорошо, что Голованов ушел в тот год. Кругом злая крамола ковалась, слуги мои порой не имели времени правого от виноватых отделять, правду вовремя углядывать. Каюсь в том за них и за себя теперь перед Всевышним в молитвах. За упокой души грешных вклады делаю и сам молюсь. Ты не ведаешь, как тягостно царствую! Царем над боярами быти страшно. Путают они передо мной правду с кривдой. В преданности мне клянутся, а сами на сторону смотрят, козни строят, замышляют меня смерти предать. Русь велика, а я один должен всю крамолу в ней углядеть. Кабы не божья воля, давно бы снял шапку Мономаха и в монастырь укрылся от мирской суеты. Бог велел мне Русь беречь! Он меня на царство помазал, чтобы Русь возвеличить. Значит, боярам меня со свету не сжить! Презрение их презрю. Гляди на мои руки: видишь, трясутся! Не от страха, а от усталости. Устали они измену и крамолу на Руси изводить. Боярам не люб был мой замысел об опричнине, но службу свою она сослужила мне! Грозным меня прозвали в устах молвы. Как собачий лай, слышится сие прозвище по всему государству. И все за то, что помысел единой Руси превыше распрей боярских корыстолюбцев поставил. Ох как тяжко судьбу народную на раменах нести!

Удушливый кашель заставил царя замолчать. Кашель сотрясал всю его грудь, вырывался со свистом. Иван дергался всем телом, пока приступ не кончился. Строганов следил, как расправилась сутулая спина царя. Вдруг неожиданно царь засмеялся громко и естественно.

– Что ж приумолк, купец? Напугал я тебя ненавистью к боярам? А вот погляди-ка теперь на мои руки: видишь, не трясутся? Сила в них вливается, когда у меня в ней нужда! Не дотянутся, Строганов, руки ворогов до моей жизни, пока сам Христос меня не призовет.

И снова нет уже на лице царском недавней улыбки, и снова его немигающий взгляд устремлен в упор на Строганова.

– Не молод ты! Кому на старости отдашь свою власть на Каменном поясе?

– В племянниках вижу преемников. Боюсь за сохранность края.

– А я за все государство страхом охвачен. Все думаю, хватит ли в руках сына силы для сбережения Руси. Только в молитвах нахожу утешение от тягостных дум. Ступай на Каму, думай о моем повелении. Находи верных людей, начинай постукивать в ворота Сибирского царства. Не пустит нас хан добром – сам сгони его, как дед мой согнал татар со святой земли Руси.

Строганов отвесил низкий поклон и, пятясь, пошел к двери. Царь остановил его.

– Поглянулась ли тебе Москва?

– Сердце государства углядел в ней, великий государь.

– Великое сердце! Вечером на Москву погляди! Неисчислимые огни ее – знамение силы, коя Москву в первопрестольный град обратила. Для народа Москва – святыня и символ. Москва – третий Рим, четвертому не быти. Доколе стоит Москва нерушимо, дотоле нерушимым пребудет все государство... Не гоже мне отпустить тебя без одарения. Но чем одарить тебя? Шуба с моего плеча для тебя не диво. Свои небось теплей моих носишь. Однако надумал! Есть для тебя подарок! Перстень сей с сапфиром индийским.

Царь снял с пальца перстень и отдал Строганову.

– Носи его, не снимая, до самой смерти. Но ежели почуешь неотвратность смертного часа, сними и в Каме утопи. Только тебя признаю достойным его носить. Покойнице царице Анастасии он глянулся. Она сама его мне на руку надела, в год, когда первенца царевича родила. Брату Якову снеси мое благословение. Плохо он занемог. Лекаря моего, немца, к нему досылал, тот нерадостные вести принес.

– Ежели брат помрет, сына его, Максима, на Каму позову.

– Зови, ежели пользу в нем чуешь. После Якова нового защитника от доносов больше в Москве не заводи. Отныне у Строгановых в том нужды нет. Ступай с богом!

Вернувшись из Кремля, Семен Строганов долго просидел у постели больного брата, пересказал ему всю свою беседу с царем.

Неузнаваемо изменился от тяжелой болезни Яков. Он даже говорил теперь запинаясь и коверкая слова. Болезнь Якова, его обреченность сблизила братьев, заставила их лучше понять, как дороги они друг другу.

Нерешительный даже в расцвете сил, брат Яков теперь и вовсе присмирел, напоминал Семену отца в последние месяцы монастырской жизни. Неужели же все Строгановы перед концом находят утешение в душевном покое, отрешенности и покаянии?

До приезда в Москву Семен никогда не видел жены брата, Серафимы, а увидев, не мог отвести от нее взгляда. Не красота ее поражала его, а тот теплый свет, что лился из ее глаз. Семен не сразу понял, от чего он, этот лучистый свет. Не оттого ли, что Серафима благодарно любила жизнь, душевно радовалась людям, сочувствовала им и умела даже испытания переносить без всякого ожесточения, твердо веря, что после непогоды опять проглянет солнце!

Серафима вносила радость и покой в московский дом Якова. Купеческий по складу, во многом похожий на родительский дом в Соли Вычегодской, он все-таки был по-столичному наряден и хлебосолен, а вместе с тем отличался уютностью, хорошо заведенным порядком и неханжеским благолепием.

Глядя на Серафиму, Семен с новой силой ощущал холод собственного одиночества, ненадолго обогретого любовью Анны Муравиной.

В доме брата Семен вспоминал одну из сказок, слышанных в детстве от деда Федора. Сказка была про царевну, что теплом глаз своих оживляла оледеневшие цветы и замерзших птиц. Серафима казалась ему очень похожей на ту сказочную царевну.

Ветреный день переходил в сумерки.

Старые березы в саду теряли последние листья.

Под деревьями по опавшей листве шли Семен и Серафима. В свои сорок лет Серафима сохранила почти девическую стройность и легкость. Она зябко куталась в платок, спрятав под него и руки.

– Не сумела я уберечь Яшеньку от хмельного, в делах была ему слабой помощницей, не то что Катерина Алексеевна, супруга Григория Иоаникиевича. Только вот дом вела, как умела, и сына растила. Не могу на него пожаловаться, из послушания материнского до сей поры не выходил... Одну к тебе просьбу имею, Семен! Яшенька давеча велел мне Максима с тобою на Каму отпустить, а самой мне в Москве остаться. Это, понимаю, он уже на случай кончины своей такую волю изъявил. Только сам подумай, как останусь я одна в московских хоромах? Я одинокому житью не обучена. Может, ты, Семен, отговоришь Яшеньку? Дозволишь Максиму в Москве остаться, дело торговое ему в руки