включались в растущий массив научного знания. Природа разделила островитян на географические зоны и каждой группе дала свой цвет: черный (первобытная раса) – горцам, бронзовый – обитателям долин и равнин, желтый – населению центральных областей, красновато-коричневый – жителям побережья и полукровкам в городе. Один живой канак был отвезен в Париж, и, хотя этнологические находки были поставлены под вопрос, когда показали, что он умственно отсталый, никто не сомневался в неполноценности расы, неспособной считать дальше десяти пальцев на руках. Поэтому, когда восстание разразилось в нескольких местах одновременно, а до этого враждующие племена объединились вместе под командованием чернокожего Атаи, это вызвало крайнюю тревогу. Атаи создал действенное национально- освободительное движение, а некоторые из его переданных высказываний звучали как лицемерный сарказм санкюлота. Он обещал защищать свою собственность и начать уважать права поселенцев на землю «в день, когда он увидит, как ямс вылезает из земли, чтобы пойти и съесть скотину поселенцев».

Лезвие гильотины, которая была привезена в Нумею, было точно такое же, которое использовали почти век назад, чтобы казнить Людовика XVI и Марию-Антуанетту. В данном случае оно не понадобилось. За голову Атаи была предложена цена – двести франков. Он был предан соседним племенем, и его лагерь попал в окружение. После яростного сражения, в котором он продемонстрировал храбрость дикого животного, он был убит копьем, а затем обезглавлен ножом. Восстание было таким жестоким, что немногие сожалели о его ужасном конце. Поселенцы требовали полного уничтожения местного населения. Ввиду преобладавших настроений трудно сказать, была ли отрубленная голова отправлена в Министерство военно-морского флота в качестве антропологического образца или военного трофея.

О массовых убийствах в Новой Каледонии сообщалось на страницах «Фигаро» после внутренней политики и сплетен из высшего света, «новостей с выставки», романа с продолжением, списка обычно неправильно употребляемых слов и сводки погоды. Насильственные деяния дикарей на другом полушарии мало волновали парижан. Главное, что представляло интерес, было поведение ссыльных. В лондонскую «Таймс» стали приходить письма, обвиняющие французское правительство в жестокости по отношению к своим собственным гражданам. Политзаключенные, сбежавшие с острова на лодках и дошедшие на веслах до британской шхуны, стоявшей за коралловыми рифами, опубликовали нелицеприятные рассказы об истязаниях, которым они подвергались, и пребывании в неволе. Успешное подавление восстания канаков показало, что, напротив, колониальный эксперимент оправдался.

Идея, лежавшая в основе этого эксперимента, была простой, но действенной: террористов, которые превратили Город Света в путеводную звезду варварства, следует отправлять для заселения новой колонии. Увезенные из мощеных каньонов Парижа и вынужденные возделывать землю тропического рая, они станут цивилизованными благодаря контакту с Природой. Затем в своем новом цивилизованном состоянии они станут помогать обращать к цивилизации местное население.

Это был долгий и трудный процесс. Самим ссыльным часто казалось, что он был задуман, чтобы достигнуть совершенно обратного. В течение многих месяцев их держали в плавучей тюрьме Брест и на острове (Элерон (расположен в Бискайском заливе Атлантического океана. – Пер.); ели они бобы из общей лохани безо всяких столовых приборов. На полуразвалившихся сторожевых кораблях, которые привезли их в Нумею, они были заперты в металлических клетках на пушечной палубе – каждый ссыльный и его подвесная койка занимали место меньше одного кубометра; им позволялось выходить на полчаса в день. Ссыльным арабам давали свинину и вино – они потеряли способность ходить. Через четыре месяца после прощания с берегами Европы они увидели безрадостные зеленые горы Новой Каледонии, которые на расстоянии выглядели серыми.

Тысяча пятьсот ссыльных были доставлены в штрафные колонии полуострова Дюкос и острова Ну, где садисты вымещали свою злость на адскую скуку так, как только подсказывали им жадность и экзотические фантазии. Три тысячи других изгнанников, которые были сосланы пожизненно, получили каждый хижину под пальмовой крышей и крошечный надел земли. Им было запрещено делать или приобретать какие-либо орудия труда. Вместо этого они использовали ногти и снимали урожай редиски размером чуть больше горошины. Если они пели песни, рубили дрова для костра или пытались давать друг другу уроки, их хижины сносили, а огороды уничтожали. Вынужденные бездельничать, они поменяли свои социалистические идеалы на другие, более практические устремления. Каждый из них мог улучшить свою судьбу, выдав заговор или донеся о неосторожном высказывании. Он мог провести благословенный день с бутылкой абсента, не замечая солнца, давящего, как камень, и пребывая в мирной дреме под затуманенными звездами в луже собственной блевотины.

Вот почему восстание канаков в 1878 г. было таким важным событием для молодой колонии и почему, несмотря на утрату европейской жизни, оно принесло новую надежду на будущее.

Газета «Фигаро», офисы которой были разгромлены некоторыми из тех колонистов поневоле семью годами раньше («они были полупьяными, потому что был только полдень»), придерживалась одной и той же линии на протяжении всей этой истории – от паники, которая последовала за сражением при Седане, до осады

Парижа пруссаками, а затем оккупации города террористами. Редактор, который был вынужден пересидеть беспорядки на Лазурном Берегу, призвал к полному искоренению социалистической угрозы, а также к применению науки к «гангрене, которая пожирает Париж на протяжении последних двадцати лет».

Восстание коммунаров в Париже и его последствия предоставили неопровержимые доказательства атавизма. Среди «диких зверей», которых провели до приемных покоев Версаля, было изрядное количество горбунов и калек. Были и плоские лбы, и выступающие челюсти, и грубые лица, на которых оставила след ненависть. Женщины, которые стояли, голые по пояс, на расстоянии плевка от толпы, были смуглыми и издавали специфический запах. Никогда раньше явление дегенерации не было продемонстрировано так явно. Разбуженные от векового сна алкоголизмом и политической истерией, первобытные черты вновь заявили о себе в современном мире.

Те, которые были депортированы в Новую Каледонию, были не самыми худшими. Правосудие избавилось от многих других еще до того, как начались суды над коммунарами. Парк Монсо, в котором под тенистой кроной платанов сидели няньки с колясками, был на несколько дней закрыт. Прохожие слышали короткие звуки выстрелов. В Люксембургском саду солдаты сваливали тела в кусты и декоративный пруд. У вокзалов и казарм стояли длинные очереди из пленных. Человек, свесившийся над мостом Согласия, видел красную полосу, проплывавшую под вторым пролетом. Когда ветер дул с северо-востока, в городе чувствовался дым из парка Бют-Шомон.

На запруженном людьми бульваре человек с грязными руками был поднят на солдатский штык, к радости хорошо одетых женщин, которые побуждали солдата «отрезать крысе голову». Каждый шестой парижанин садился писать письмо в министерство, сообщая имена, адреса и подробности подрывных актов. «Отбраковка», как ее называли, сократила население Парижа приблизительно на двадцать пять тысяч человек, но его прежний уровень восстановился, когда из сельской местности возвратилась буржуазия.

Хорошо было «Таймс» обвинять французов в варварстве. Нельзя было ожидать, что разумный человек станет вести себя сдержанно после всего случившегося. В конце весны 1871 г. Париж представлял собой сцену, на которой разыгрывался безумный спектакль. На Севастопольском бульваре стоял готический собор, там же находился и универсальный магазин, который подпирали огромные деревянные балки. Черепица примыкала к стропилам дворца Тюильри, главные часы которого остановились без десяти девять, как рыбка, пойманная в сети. На высоте тридцати метров на каминной полке стояла фарфоровая ваза, а в