Когда выпал первый снег, в нашем положении так ничего и не изменилось. Я направляла различные письма и прошения во всевозможные французские инстанции, но все они оставались без ответа.
Однажды к нам пришел нежданный гость — молодой человек с аскетическим лицом. Сначала мы не рискнули впустить его в комнату. Он представился французским актером с немецким именем Пауль Мюллер. Мы узнали, что, совершая театральное турне по французской оккупационной зоне Германии, он посмотрел в Филлингене фильм «Бури над Монбланом», после чего приложил все усилия, чтобы найти меня. Я не могла и подумать, какое огромное влияние на мою судьбу этот молодой француз окажет спустя несколько лет.
Теперь я получала много писем и посылок гуманитарной помощи от друзей и знакомых из Америки. Каждый раз, когда приходил подобный пакет, у нас возникало чувство, что это рождественский подарок. Даже кусок мыла или упаковка «Нескафе» казались нам настоящим сокровищем. От моего друга Стоуиттса, майора Меденбаха и других, мне лично не знакомых американцев, получали мы одежду и теплые вещи, и не только это. Стоуиттс посылал нам копии писем в мою поддержку, направленных президентам ЮНЕСКО, МОК и различных национальных Олимпийских комитетов. О лучшем адвокате я не могла и мечтать. Все его старания, однако, оказались безрезультатными.
Напротив, мы узнали, что все мое имущество: монтажные столы, звуковую аппаратуру, кинопульт, камеры, деловые бумаги, чемоданы, костюмы и личные вещи — французы вывезли на грузовиках, как будто бы в Париж. Об этом мне сообщил Вилли Крючниг, знакомый по Кицбюэлю. Я думала, что потеряю рассудок. Дело моей жизни казалось уничтоженным.
Американцы реабилитировали меня и возвратили имущество. Они не оставили себе ни одной копии. А французы?
Другое ужасное известие пришло из Инсбрука. Адвокат Келльнер писал:
Капитан Птижан, директор французского киноотдела в Тироле, официально назначенный управляющим дома Зеебихлей и фильмохранилища в Мюнхене, еще до транспортировки материала в Париж дополнительно снял с Ваших счетов все деньги из банка Кицбюэля.
Таким образом исчезли безвозвратно: 300 тысяч марок со счета фирмы, 30 тысяч марок с моего личного счета, 4 тысячи моей матери и 2 тысячи мужа. Сплошная полоса неудач.
Со времени окончания войны прошло уже более двух лет, но никакого судебного решения по моему делу все еще не было принято. Я оказалась бесправна и лишена свободы.
Депрессия, от которой я страдала, усилилась. Из-за постоянных ссор с мужем я решила развестись. Кроме того, я остро нуждалась в медицинской помощи. Доктор Хейслер, молодой врач из Кёнигсфельда, надеялся, что сможет устроить меня в санаторий около Фельдберга[369] . Там меня вроде бы готовы были принять без предварительной оплаты. Казалось, Хейслеру и еще одному медику из Кёнигсфельда все удастся. В мае 1947 года около нашего дома остановилась французская военная машина, и мне приказали собраться и следовать за ними. Мы нисколько не сомневались, что меня отвезут в санаторий.
Но я ошиблась. Если бы в живых не осталось достаточно свидетелей, которые смогли подтвердить эту невероятную историю, можно было бы, наверно, заподозрить, что все произошедшее я выдумала. Через два часа пути мы уже должны были прибыть в санаторий Фельдберга. Однако, проехав по Фрайбургу, наш автомобиль остановился около большого здания. Неужели опять тюрьма?! Далее все происходило так быстро, что воссоздать мелкие детали в их последовательности у меня уже не получится. Помню немногое: меня приняли в каком-то холодном помещении врач и медицинская сестра; французы подписывали документы; затем я осталась наедине с медсестрой, которая взяла мой чемодан и привела в маленькую комнату. Как только она ушла, я увидела железные решетки, закрывавшие не только окна, но и раковину. Сомнений не оставалось: меня поместили в психиатрическую больницу. Протесты не помогали. Сестры пожимали плечами, а врач, осмотревший меня на следующий день, заявил: «Вы находитесь здесь по распоряжению французского военного командования. Вас нужно вылечить от депрессии».
Напрасно я просила врача, к которому сестры обращались «господин профессор», отпустить меня домой. Тщетно. Меня снова заперли, на сей раз в клинике.
Память сохранила лишь отдельные фрагменты этого мрачного периода моей жизни. Припоминается, как меня водили по длинным сумрачным коридорам, из-за дверей доносились громкие крики и сестра сказала: «Это Паула Буш, из цирка». Как потом меня привели в комнату, где прикованная к кровати худая девушка с бледным лицом издавала истошные крики, а ее голова болталась вверх-вниз. Вскоре мне сделали электрошок. После этого все помню как в тумане, вероятно потому, что предварительно мне вкололи что-то успокоительное.
Почему меня заперли в психбольнице? Хотели лишить дееспособности или просто устранить? Спустя много лет из письма французского кинематографиста, которое у меня сохранилось, я узнала, что тогда в Париже шла борьба между влиятельными группами за обладание моими фильмами. Потому меня и поместили в клинику.
Через три месяца меня неожиданно отпустили. В начале августа 1947 года я покинула клинику. Медленно спустилась по каменным ступеням на улицу с маленьким чемоданом в руках и справкой для предоставления французской администрации. Там говорилось, что пребывание Лени Рифеншталь в закрытом отделении психиатрической клиники Фрайбурга являлось совершенно необходимым по причине депрессивного состояния. Впереди замаячила какая-то тень, и я вдруг увидела мужа. Моментально вышла из себя — после заявления о разводе я вообще не собиралась с ним встречаться. Он взял меня за руку и сказал: «Пойдем, господин Фолль одолжил мне свою машину, отвезу тебя в Кёнигсфельд».
Во время поездки мы почти не разговаривали — слишком скованно себя чувствовали. Петер, волнуясь, рассказывал, что развод уже оформлен через суд земли Баден в Констанце[370]. Он добровольно принял на себя вину, но надеется, что все это еще не означает окончательного разрыва.
— Я не хочу тебя потерять, — сказал он, — знаю, что сделал тебе много плохого, но ты должна мне верить: я всегда любил только тебя. — После короткой паузы продолжил: — Пожалуйста, Лени, дай мне еще один шанс, обещаю, что исправлюсь.
Я еле вынесла эти слова: слишком часто он давал мне подобные обещания и слишком часто я ему верила.
— Больше не могу, боюсь сойти с ума, — произнесла я в слезах.
Легче мне было выпрыгнуть из машины, так велик оказался страх снова проявить слабость. Моя привязанность к нему так никуда и не исчезла. Петер попытался меня успокоить.
— Я хочу помочь — сейчас тебе нужна поддержка, нужен друг. Я подожду, но, если буду нужен, знай, — я всегда рядом.
Два часа спустя он привез меня к матери. Она светилась от счастья. Петер уехал обратно в Виллинген.
Если бы я не должна была каждую неделю отмечаться во французской военной комендатуре в Филлингене, работала бы где-нибудь или, по крайней мере, знала, когда получу свободу, то время, проведенное в Кёнигсфельде, вполне могло считаться замечательным. В этой местности, расположенной в великолепных лесах, чувствовалась какая-то особенная атмосфера.
Ее создавали тамошние жители. От многих из них, включая любезную и сердечную домовладелицу фрау Рейтель, исходили сильные религиозные и творческие импульсы.
Духовную жизнь Кёнигсфельда определяла христианская братская община, организовывавшая поэтические чтения, церковные концерты и интересные лекции. Здесь жили также многочисленные сторонники антропософского учения доктора Штейнера[371]. Здесь же
