выпустил в Германии еще несколько больших фильмов: в 1937-м — «Гора зовет», в 1938-м — «Приветы из Энгадина». Если бы нацисты его не любили, он не смог бы добиться разрешения на съемки в 1940 году такого значительного фильма, как «Огненный дьявол», в котором играл главную роль и выступал как режиссер. И в 1942–1943 годах он получил главную роль в фильме «Германка», снятом свояком Геббельса, Киммихом.
Однако у меня никогда не было впечатления, что Тренкер поддерживал национал-социалистов — это я несколько раз повторяла во время допросов американцами и французами. Я знала, что он собой представляет, его двойственный характер, но не хотела ему вредить. Даже сейчас о неприятной афере с дневником я стараюсь писать поменьше. Но она так повлияла на мою дальнейшую судьбу, что вовсе умолчать о ней я не могу.
Не успела я по этому поводу что-либо предпринять, как меня навестил господин Демаре с женой. То, что они рассказали, подействовало на меня словно разорвавшаяся бомба. Сенсационные «открытия» сыграли свою роль, и мои враги выступили против освобождения моего имущества. Через несколько дней после опубликования материалов высшие французские чины отменили свое решение по поводу возвращения моей собственности. Она вновь была арестована.
— Вы должны предпринять все, что от вас зависит, — уговаривали меня супруги Демаре, — чтобы доказать поддельность этого дневника. У нас в свою очередь тоже возникли неприятности, когда открылось, что мы вам помогаем и хотим закончить фильм «Долина». Сотрудники «Синематик-Франсе» — организации, где хранится ваш киноматериал, — представили нас в секретной службе как пособников нацистов. Завершить фильм в Европе теперь не представляется возможным. Лучшими вариантами будут Канада или США. Вы согласны?
У меня закружилась голова.
— Это значит, что, до тех пор пока я не представлю доказательств фальсификации, «Долина» будет арестована? — спросила я удрученно.
— Об этом мы тоже думали, — сказал месье Демаре. — Это осложняет положение, но не все безнадежно. Что будут делать французские власти с незаконченным фильмом, который вам самой завершить не удалось? Я попытаюсь купить его через третье лицо, — добавил он. — Но ничего не получится, если вам не удастся разоблачить фальшивку.
После отъезда супругов Демаре я чувствовала себя ужасно. Моя мечта о завершении «Долины», казавшаяся такой осуществимой, снова отодвигалась далеко. К тому же меня угнетали новые конфликты с бывшим мужем. Он неоднократно пытался уговорить меня отважиться еще раз заключить брачный союз. Вопреки разуму и болезненному опыту нескольких лет, я согласилась. И мама, симпатизировавшая бывшему зятю, одобрила меня. Петер был так переполнен истинным раскаянием, что после долгих колебаний я уступила. Мы решили: если за полгода Петер не докажет, что может быть верным, окончательный разрыв неизбежен. Я надеялась все-таки, что наша новая попытка приведет к счастливому браку.
В первое время все шло хорошо. Петер старался вести себя предупредительно, часто навещал нас, помогал как мог. В материальном плане его возможности были ограниченны: торгуя вином, он получал довольно низкую зарплату, которую отдавал нам всю до последней марки. Он взял на себя ведение моей корреспонденции. Я почти поверила в новое запоздалое счастье. Но осуществить свои благие намерения Петер не сумел и разрушил наш союз довольно жестоко. Он вдруг исчез, не оставив никакого адреса, и только случайно я узнала, что в Гамбурге он сожительствует с молодой женщиной, пообещав на ней жениться. Когда она написала мне об этом, все было кончено. И тем самым разрушилось больше, чем только моя любовь и мой брак.
По возвращении из Гамбурга Петер попытался заставить меня его выслушать. Я же больше видеть его не хотела. Каждый раз, приезжая в Кёнигсфельд, он мучил мою маму, уговаривая выдать мое убежище, но та каждый раз уходила от ответа. Чтобы избежать встречи, которую я бы не выдержала, пришлось на долгое время уехать из Кёнигсфельда.
В Филлингене я получила разрешение на въезд в американскую зону. Перед тем как отправиться в дорогу, написала письмо матери. Оно лучше всего передаст мое тогдашнее состояние.
Самая любимая мамочка!
Я должна на некоторое время уехать, так как если я сейчас увижу Петера, то произойдет несчастье. Его моментально вскипающая ярость при моих расстроенных нервах — добром такой разговор не кончится. Мамочка, не беспокойся. Я повсюду нахожу людей, которые хорошо относятся ко мне, — и ангел-хранитель всегда со мной, если беда велика. Меня ждет трудное испытание, и поэтому я решила побыть совсем одной, пока не найду в себе силы, чтобы выстоять. Петеру я обо всем подробно написала. Постарайся его понять. За последние несколько месяцев он показал, что очень старался выполнить свое обещание заботиться о нас. Я благодарна ему, и ты, должно быть, тоже, за эту попытку, но его сил оказалось недостаточно. Не его вина, что он не мог жить со мной так, как было бы необходимо для нашего счастья. Его падение произошло как раз вовремя: прежде чем мы соединились в новом браке, чтобы разрушить и его. Отказываясь от него, я приношу самую большую жертву. Это все, что я могу для него сделать, потому что люблю его всей душой, — но какая же от этого польза, если я не могу сделать счастливыми ни его, ни себя. Мое стремление к жизни без лжи больше, чем сомнительное счастье стать любимой, но обманутой. За короткое время нам пришлось пережить тяжелые удары судьбы, но теперь мы выстоим. Я очень хочу, дорогая мама, доставить тебе хоть какую-то радость в твоей трудной и малоприятной жизни. Но не смогу этого сделать, пока я внутренне так истерзана. Потеря «Долины» и нашего имущества, моя болезнь, крах карьеры — все это ничто по сравнению с несчастным браком. Но, выше голову, дорогая моя мамочка, я снова скоро буду у тебя, не надо отчаиваться. Господь хранит нас.
Грузовик, направлявшийся из Филлингена в Мюнхен, захватил меня с собой. За два года это была моя первая поездка за пределы французской оккупационной зоны.
Когда мы остановились на отдых в гостинице в американской зоне в Аугсбурге[375], я не поверила своим глазам. Люди, которых я здесь увидела, выглядели довольными и пели немецкие песни вместе с американскими солдатами. Мне казалось, что я свалилась с другой планеты. Ничто не напоминало ту зловещую атмосферу, которая царила во французской зоне. Там я за все прошедшие два года не видела улыбающихся лиц. Немцы выглядели печальными и безучастными, французы — строгими и часто высокомерными.
В Золлне, пригороде Мюнхена, я остановилась в доме моей симпатичной свекрови. Мама Якоб, так я ее называла, выглядела нежным, почти хрупким созданием, однако обладала сильной волей. Никто не мог с ней совладать. При всей своей внешней слабости, она поступала только так, как считала правильным, часто огорчая проживавшую вместе с ней дочь. Обе меня баловали, хотя им стало известно о распаде нашего брака с очень любимым ими Малышом, как они называли Петера. Их дом пострадал от бомб, но уже был отремонтирован. Здесь жили люди, как будто не пережившие никакой войны. Лишь руины повсюду в городе напоминали о ночных бомбежках.
Меня снабдили небольшим количеством денег и кое-какими продуктами, и я отправилась на поезде в Розенгейм[376]. Там у одного крестьянина незадолго до конца войны мы оставили вещи из моего берлинского дома и из дома моей матери, в основном ковры, книги и некоторые ценные картины, которыми мама особенно дорожила. Крестьянина я разыскала, однако вещей не оказалось. После окончания войны бургомистр «дал добро» уголовникам, освобожденным из заключения на то, чтобы все разграбить за три дня.
На постоялом дворе я подкрепилась супом с клецками и немного пришла в себя. В то время когда я сидела за круглым столиком в углу, наблюдая за посетителями, ко мне подошел упитанный баварец и попросил позволения присесть за мой столик.
— Герман Грампельсбергер, — представился он, — владелец этой гостиницы. А вы, вы не Лени Рифеншталь?
— Вы меня узнали? — немного ошеломленно спросила я.
