Мы получили статус арестованных без права перемещения и предписание дважды в неделю отмечаться во французской полиции.

Более двух месяцев мы жили в развалинах — это было печальное время, время страданий и голода. По продовольственным карточкам почти ничего не выдавалось. Вместо положенных в день 50 граммов хлеба — лишь тоненький ломтик, да и то не всегда, а чтобы чем-то сдобрить, добавляли немного уксуса. Ни мяса, ни овощей, ни жира, ни молока. Сколько радости я испытала, когда однажды какой-то крестьянин подарил мне пучок моркови!

Французы свирепствовали. В Брейзахе я познакомилась с молодой девушкой Ханни Изеле, ставшей в дальнейшем моей помощницей по дому. У ее родителей был огород и плодовый сад, но она не могла сорвать сливу или яблоко. Французские солдаты били стариков и детей по рукам, когда те пытались подобрать даже упавшие с деревьев плоды.

Положение становилось все отчаяннее. Фрау Штеффен, молодая женщина, несколько лет работавшая со мной в монтажной, поседела. Она буквально сходила с ума оттого, что ей не позволяли покинуть Брейзах и уехать в Берлин к освободившемуся из плена мужу — у бедняжки не было денег, она голодала, как и мой секретарь Минна Люк, и бухгалтер Вилли Хапке. Никому из них я не могла помочь, поскольку все отобрали у самой.

А что мой муж? Расставания, выпавшие на нашу долю, не прошли бесследно. Моя болезнь и бесконечные аресты тяготили его, ведь после пяти лет на фронте он заслуживал совсем иного. Многие его поступки причиняли мне боль. Взаимная привязанность постепенно превращалась в ненависть, но в силу обстоятельств о разъезде не заходило и речи. Приходилось делить очень тесную комнатушку, что осложняло наши отношения еще больше.

Жизнь в Брейзахе стала совершенно невыносимой. Я написала отчаянное письмо генералу Кёнигу[365], командующему французской оккупационной зоной в Германии. Через пять месяцев, в августе 1946 года на мое послание наконец отреагировали. Французская полицейская машина доставила меня в Баден-Баден в некое военное здание. Вместе с другой женщиной, иностранкой, я получила комнату. Скоро я заметила: сокамерница подслушивает все, что я говорю. Начались допросы. Чего именно добивались следователи, по-моему, зачастую не понимали и они сами. Мне приходилось отвечать на самые незначительные и смехотворные вопросы — каков цвет волос и глаз у того или другого актера, актрисы. Внезапно что-то изменилось. Теперь меня спрашивали, кто из деятелей искусства верил в Гитлера, числился в числе его друзей.

— Я не доносчица, — сказала я. — И ничего не могу вам рассказать, потому что не общаюсь со своими коллегами. Помимо Эмиля Яннингса, Гертруды Эйзольд и Бригитты Хорней я лично знаю только тех актеров, которые снимались в моих художественных фильмах.

Для французов это было поводом еще жестче взять меня в оборот. Они давали мне еще меньше еды и подвергали непереносимым душевным пыткам. Затем перешли от кнута к прянику. Всевозможными посулами следователи хотели заставить меня предать друзей.

— Кто из ваших знакомых был убежденным национал-социалистом, а не только деятелем искусства? — слышала я день за днем.

— За любую информацию вы будете вознаграждены. Вы получите дом на Ривьере и возможность работать как свободный художник.

Это было так отвратительно, что я заупрямилась и вообще прекратила отвечать на вопросы.

Тема допросов снова поменялась — они начали говорить о концентрационных лагерях. Следователи не хотели верить, что, кроме Дахау и Терезиенштадта, остальные лагеря были мне неизвестны.

— Вы что, никогда совсем ничего не слышали о Бухенвальде и Маутхаузене?! — кричал один из французов.

— Нет, — отвечала я.

— Вы лжете, невозможно верить этому, скажите правду.

Дрожа от волнения, я прокричала:

— Нет, нет, нет!

— Если вам дорога жизнь вашей матери, то…

Это было уже слишком, говорить дальше ему не пришлось — я подскочила к этому парню и вцепилась зубами в шею так, что пошла кровь.

После этого меня отвели в комнату и больше уже не мучили, а спустя несколько дней перевели в другую тюрьму, где представили французскому генералу. Демонстративно не здороваясь, ледяным тоном он произнес:

— Мы решили отправить вас отсюда. Поедете в Шварцвальд, в Кёнигсфельд. Вы, ваша мать и муж не должны покидать этой зоны. Ваши служащие могут возвращаться в Берлин, они свободны. Вам же надлежит каждую неделю являться во французскую полицию в Филлингене.

Я спросила его:

— А на что нам жить? Что с моими деньгами, фильмами и другим имуществом?

— Меня это не интересует, я этим не занимаюсь, — резко сказал он.

— Но, пожалуйста, поймите, — умоляла я, — на что-то ведь мы должны жить, у нас же все отобрали.

Но генерал ничего не ответил, позвонил охраннику, и меня увели.

Перед тем как мы покинули Брейзах, из Баварии неожиданно приехала сестра моего мужа и привезла с собой полный чемодан продуктов. Она получила их от крестьянина, которому помогала в работе. Какой был праздник! Сегодня, спустя более сорока лет, когда вижу в супермаркетах огромный выбор, я каждый раз вспоминаю об этом чемодане.

Кёнигсфельд, тихий курортный городок, окруженный темнотой пихтовых лесов Шварцвальда, показался нам раем. Нам отвели двухкомнатную квартиру на старой вилле, принадлежавшей фрау Фанни Рейтель из известного семейства музыкантов и банкиров Мендельсон-Бартольди[366]. Аренда жилья была большой проблемой. Квартиру стоимостью ниже 300 марок бургомистр нам предложить не мог. Фрау Рейтель, премилая пожилая дама, была готова отсрочить плату за первые месяцы.

В Филлингене[367], в получасе езды, муж устроился на работу шофером грузовика и по совместительству продавцом в винной лавке «Фолль». Это было большой удачей, теперь мы могли обменивать у крестьян вино на продукты.

Столь же удачным оказалось мое знакомство с Ханни, молодой девушкой из Брейзаха, которая приехала вместе с нами. Она понравилась мне сразу, и не только из-за своей красоты, но прежде всего из- за доброго и веселого характера. Тогда ей было девятнадцать, и она непременно хотела учиться. После освобождения я посоветовала ей учиться на секретаря, но пока Ханни стала моей помощницей по дому.

Вскоре мы увидели, что в Кёнигсфельде тоже ничего нет. Что-либо купить было невозможно. Магазины стояли абсолютно пустыми, рынок вообще отсутствовал. Единственным нашим богатством оказались грибы. Стояла осень, и мы каждый день отправлялись в лес. Такого грибного изобилия я не видела никогда. Но самое главное: каждый раз на прогулке я чувствовала себя свободной. Никаких допросов, никаких полицейских. Блаженное спокойствие. Я всегда любила подобные прогулки, а этот лес, казалось, возник из сказки. Воспоминания детства нахлынули на меня, а вместе с ними ожили в памяти строчки, с которых начиналось мое первое стихотворение: