апельсины, шоколад, одним словом, все что душе угодно. Как это приятно — после четырех лет войны попасть в мирную страну! Мне показалось, что я вижу сон. Испания оправилась после гражданской войны, огромные светящиеся рекламы украшали ночные улицы Мадрида.

Как и в прошлый приезд почти десять лет назад, на меня большое впечатление произвели люди, страна, обычаи, искусство, вообще испанский образ жизни — вкупе с любезностью и дружелюбием населения.

Первый поиск натуры привел нас в Сепульведу, затем в Сеговию и Авилу в Кастилии. С тех пор я считаю их, как и Саламанку с ее великолепными внутренними дворами, одними из самых интересных городов Испании.

Потом мы направились на юг. От Альгамбры в Гранаде у меня захватило дух. Этот шедевр арабского строительного искусства кажется сотканным из кружев, а не построенным из камня. Недалеко от Севильи мы увидели зажигательные испанские танцы, настолько захватывающие, что смотрели их всю ночь напролет.

В Альхесирасе перед нами распростерся Гибралтарский пролив — на фоне голубого моря вырисовывались пальмы и олеандры, сквозь дымку можно было рассмотреть африканский берег, рядом — Геркулесовы столпы.

Казалось, наиболее вероятно снять сцены с быками на юге Испании. Здесь находились ранчо по разведению быков для корриды. Через Гюнтера Рана, друга моей юности, уже почти десять лет живущего в Мадриде, я познакомилась с такими знаменитыми тореадорами, как Бельмонте, Бьенневенида и бессмертный в глазах испанцев Манолете, которые в большинстве своем владели крупными скотоводческими хозяйствами.

Однако провести запланированные съемки, к сожалению, не удалось, так как мы не смогли подыскать здесь подходящего ландшафта.

Последней надеждой оставалась Кастилия. Неподалеку от Саламанки, в самом крупном хозяйстве Испании, содержалось более тысячи быков для корриды.

Поначалу казалось невозможным убедить владельца предоставить в наше распоряжение своих драгоценных животных. После бесконечных переговоров все же удалось уговорить его, и то лишь потому, что он испытывал некую симпатию к немцам. Правда, нам пришлось взять на себя обязательство застраховать на большую сумму torros[332], разводимых для самых важных коррид. Удовольствие не из дешевых, ибо нам хотелось получить 600 животных. Но Гюнтер сумел решить и эту проблему.

Самое трудное было еще впереди. Мы и представить не могли, насколько сложно работать с быками. Каждый день в течение долгих часов множество пастухов перегоняли стада к съемочным площадкам. Потом один день torros отдыхали.

Но вот, наконец, подошло время съемок. В пятидесяти километрах от Мадрида, перед небольшим горным кряжем, с помощью сидевших на конях специалистов по torros все было подготовлено. Первые кадры мы сняли при температуре на солнце выше 60 градусов. Незабываемо, когда на вас на желтом травяном фоне галопом мчатся сотни черных тел, которых наездники останавливают перед самой камерой и гонят вспять. К счастью, в тот раз обошлось без всяких происшествий.

Наконец-то прибыл и Бернхард Минетги. Поскольку Грюндгенс долгое время не отпускал его из театра, то нам пришлось прервать съемки почти на целый год. Здесь, в отличие от павильона, Минетги чувствовал себя много более раскованно, работать с ним было легко и приятно.

В Испании меня поджидал сюрприз: после того как мы отсняли почти все сцены, неожиданно передо мной предстал Петер, который, как я полагала, находился на полярном фронте. Казалось, это сон. О своем приезде он в письмах не обмолвился ни единым словом. Все в съемочной группе были порядком изумлены. Как в разгар страшной войны немецкий офицер смог приехать в Испанию? Но Петеру удалось этого добиться. Выдержав тяжелые бои на фронте, он заслужил право на короткий отпуск, с помощью которого хотел развеять мое недоверие и еще крепче привязать меня к себе. Это ему удалось.

Возвращение в Берлин оказалось безрадостным: ничего, кроме развалин и разбомбленных домов. Какой контраст с Испанией! Министерство пропаганды тем временем призвало многие фирмы эвакуироваться. Я с несколькими сотрудниками тоже решила уехать из столицы. Недалеко от Кицбюэля мы подыскали себе дом. Нам удалось заполучить его только потому, что он был не пригоден для жилья из-за отсутствия отопления.

Чтобы спасти отснятый материал от бомбежек, мы взяли с собой все что только можно: негативы, позитивы, лавандовые копии[333]. И не только «Долины», но и дублированных на иностранные языки версий фильмов об Олимпиаде и партийном съезде, «Голубого света» и многих короткометражных и спортивных лент. Половину мы поместили на хранение в берлинском районе Иоханнисталь.

В эти тяжкие дни после бомбежек меня иногда навещал Альберт Шпеер. После неожиданной смерти Тодта его назначили министром военной промышленности. За крепким кофе, приготовленным Хеленой, он пытался отвлечь меня от забот. Шпеер всегда был одним из первых, кто по окончании налета авиации выходил наружу и спокойно и рассудительно руководил тушением огня. Его бесстрашие и непритязательность восхищали. Когда я однажды попросила его отпустить мне стройматериалы для бомбоубежища, чтобы сохранить драгоценные копии, он отказал, объяснив, что не может этого сделать, пока не появится достаточно надежных подвалов-бомбоубежищ для всех людей. Шпеер с пренебрежением отзывался о некоторых министрах и высоких чинах партии, например, о министре экономики Вальтере Функе[334]. Они, по его словам, жили словно в мирное время и думали прежде всего о себе, а не о терпящем нужду населении. Он критиковал и Гитлера. Однажды сказал:

— Не будь фюрер при принятии некоторых решений слишком мягким, я смог бы существенно увеличить производство военной техники, что сейчас крайне необходимо.

— Как? — спросила я.

— Сигнал воздушной тревоги подают слишком рано, при каждом предупреждении можно сэкономить много времени, а при постоянно растущем числе налетов это означало бы немалое количество часов, в течение которых на оборонных предприятиях продолжалась бы работа.

— Почему же не получается?

— Потому что не удается убедить фюрера. Он настаивает на том, чтобы предупреждение подавалось задолго до налета. Хочет, чтобы все успевали добраться до бомбоубежища. По-человечески это, конечно, понятно, но, — недовольно закончил Шпеер, — государство в целом не может себе этого позволить.

— Не находите ли вы это тем не менее правильным? — озадаченно спросила я.

— Да, — ответил он, — но нам важнее выиграть войну. Если это не удастся, то людские потери возрастут многократно.

— Разве вы еще верите в победу? — подавленно буркнула я.

— Мы должны победить, — заявил Шпеер сухим тоном, не выказывая никаких эмоций.

Я же перестала верить в победу после начала войны с Россией.

В ноябре 1943 года мы переселились в Кицбюэль. В доме Зеебихлей я надеялась завершить работу над «Долиной». Здесь оборудовали самое большое помещение для просмотров, устроили микшерную студию звукооператора, несколько монтажных, но прежде всего обставили достаточное число комнат для сотрудников. В развалинах старинного замка, «замка Мюнихау», расположенного всего в нескольких километрах от нас, удалось сравнительно надежно защитить от огня и бомбежек наш киноархив.

Здесь мы пока находились в безопасности от налетов авиации. Но я не могла работать. У меня опять начался приступ острых колик. Боли мучили меня так же сильно, как и тогда, на Петушином Гребне, но связаться с практикующим врачом Ройтером, который так помог мне раньше, ни в Мюнхене, ни где-либо в другом месте не удалось. Доктора делали все, чтобы облегчить мои страдания. Каждый день вводили глюкозу и стимулирующие работу сердца препараты. Я дважды ездила в Зальцбург, чтобы пройти обследование у Морелля, личного врача Гитлера. Но и он не смог добиться какого-либо улучшения. Тогда еще не было антибиотиков, которые могли бы излечить эту болезнь.

В начале весны, 21 марта 1944 года вместе с Петером, который к этому времени получил чин майора