Вошли сразу трое, в юбках, в чулках со стрелками… одна, увидел краем глаза, вроде бы улыбается, другая, кажется, смотрит в сторону, третья вообще недовольная. Следом появилась четвертая, в длинной юбке, построже и постарше.

— Можно выбрать из них, — сказала она.

«Как же выбрать, — думал я, глядя девушкам в колени. — Чики-брики-таранте, — мысленно произнес я, двигая глазами с одной пары ног на другую. — Чики. Брики. Таранте».

— Ты! — сказал я громко, почему-то потеряв первую согласную букву, и ткнул пальцем в средние коленки.

Дверь открылась, и остальные ноги ушли.

Проснулся я в шесть утра, один, долго трогал лицо пальцами, словно никак не мог решить: признать себя или спутать с кем-нибудь другим.

Собрал вещи, забрал паспорт, вышел вон, сказав напоследок крутящимся стеклянным дверям: «… грёбаная гостиница», спустился в метро и поехал по кругу.

Проехал круг, отекая потом, не глядя на пассажиров, потом и еще один.

Будем считать, что мы в бане и нам нужно перетерпеть этот жар. А то подумают, что я не мужик, что я слабак.

А я мужик, я не слабак.

Становилось всё жарче, но интереснее — с улицы спускались легкокрылые особи.

Вагон катился по кругу; открывая глаза, я чувствовал себя как в цирке.

Отовсюду шло, качалось, подрагивало голое тело, под легкой одеждой непременно просматривалось белье — пока раздевал одних, входили другие ноги, вносили другие груди. Весь был завален ими.

Совсем немного не хватало, чтоб завыть в голос.

Снова зажмурился.

Нужно было кого-то вспомнить, приспособить для использования.

Сначала, естественно, выплыла та, что была вчера в гостинице.

Первые три минуты она дышала, и я смотрел ей в рот, а потом решил все-таки перевернуть. Нехотя ворочаясь на кровати, она вдруг вскрикнула:

— Что это у тебя такое?

— Ничего, — ответил.

Но сам уже догадался, чего.

— Какое ничего? — она держала в пальцах с длинными красными ногтями синюю детальку, впившуюся ей в бок. — Чего ты тут разложил? Забор вокруг кровати строил?

И кинула деталь в угол.

— Ты чего кидаешься? — спросил я. — Я тебя саму сейчас выкину в окно.

Полез за деталькой под стол, а эту дуру выгнал.

Сейчас бы не выгнал. Но лицо ее почему-то не вспоминалось уже, только рот. С одним ртом скучно.

Попробовал Алю, но у нее выражение лица было всё время такое, как в последний раз, когда ее видел. Это выражение Али не нравилось, и она растаяла.

Помаячили первые, подростковые. У одной, помню, был волос на соске, и она его никак не стригла, я так удивлялся. Вторые, предармейские, одно время везло на длинношеих.

Безымянные, впопыхах, послеармейские тоже пришлись не ко двору.

И тут вдруг вспомнилась одна вообще из киноленты.

Это была первая фильма такого толка, я ее лет в четырнадцать увидел.

Был шок.

Она ведь до сих пор где-то существует, часто задумывался я. Мулатка, короткостриженая, с голубыми глазами, голубейшими. Или у меня что-то с экраном не ладилось. Мне всерьез хотелось найти ее, жить с ней. А что, ей лет сейчас, быть может, тридцать семь. Тогда было, наверное, двадцать. А сейчас тридцать семь, точно. Как Пушкину. Чем она занимается теперь? Больше я ее в фильмах не встречал. Только в одном видел, и смотрел его сто или даже больше раз. Тысячу.

У нее там всего один эпизод был. В большой комнате, почти бараке, сразу много людей развлекались как могли, но только она одна, я видел и знал это наверняка, получала натуральное, не крикливое, огромное, мучительное удовольствие от происходившего с ней. От всего с ней происходившего, даже вот так.

Теперь, когда нажмешь пуск, вставив диск с разнообразным ласковым мясом на обложке, — они все размываются, расплываются быстро, и вообще, едва глаза закроешь, не отличишь ни лица, ни голоса, ни руки, ни спины. Что-то шевелилось, подтекало, а что именно, куда, как — кто его знает.

И на душе такая сухость, такая тоска, и подташнивает немного.

А мулатку помню, как будто жил с ней, как будто она была совсем близкой и никогда не сердила меня.

Упираясь лбом в теплеющее стекло, я всё зазывал ее к себе сейчас, чтобы навестила, обрадовала, но она не давалась, отворачивалась. Я настигал, чтобы в эти ее глаза голубые заглянуть, но мелькнула щека, на щеке сыпь какая-то, неприятно стало.

…еще была другая страсть, вспомнил, да, — к этой, с рыжиной…

В фильмах подобного рода интереснее всего не сам животный скок, а вот то, что порой бывает перед финальными титрами, — когда вдруг выясняется, что всё это снимали в студии, на камеру, и куча ненужного народа бродила вокруг, пока розовое тело на каблуках примеривали к себе один, другой, а то и сразу три крепковыйных типа.

И вот эта с рыжиной отработала целый фильм одна, старалась, то вниз головой висела, то вверх ногами, еще у нее такие узкие бедра — от этого и в бедрах всё кажется узким, и возникало почти биологическое любопытство: как же эти буйночреслые разноцветные, то белые, то черные, нелюди не разорвали ее на две части.

Но потом фильма завершилась, и под титры началось самое главное: пузатый и притомившийся оператор пьет водичку, рыжая утирает лицо полотенцем, оператор раз — и поливает на нее из мятого пластикового стаканчика, а она смеется и рот раскрыла — ловит воду. Язык ее видно… Он такой горячий, наверное, этот язык сейчас, пахучий, столько на нем намешано рас, сколько всякого вкуса — и вот льют на него водой.

Потом кадры бегом возвращаются к одной из сцен фильмы, и теперь видно, как обычный разнорабочий устанавливает нужный свет, а рыжая в это время уже висит на какой-то обезьяне с кроличьими глазами, обнимает его за плечи тонкой рукой и за жирное ухо покусывает. И эта обезьяна то снимет с себя ее, буквально держа в ладонях — она ж легкая! — то опять наденет, то снимет, то наденет — и то так наденет, то эдак. Рыжей без разницы, у нее как сливочным маслом всё повсюду залито, и как ни примерь ее — ей всё хорошо, всё радостно, разъятая плоть слипаться не успевает. И тут, говорю, работают со светом как раз, и скучный тип держит какую-то специальную картонку, чтоб не отсвечивало от окна или еще откуда.

Да?

Мозг взрывается от ужаса! белые звезды гаснут! рушится об голову, как бетонная витрина, кромешная тьма! истекает сливочное масло! — а он с картонкой ловит блик, и у него чешется нога, а почесать некогда.

…но и эта рыжая, сколько я ее ни вызывал, ничего не хотела делать, я из последних сил цеплялся за ее космы, руки выкручивал, не отпускал, потом заметил вдруг, что у нее веснушчатые плечи, и так муторно стало.

Я резко убрал голову от поручня, о который упирался, — висок нудно ныл.

Помню, было мне семь лет, и встреченный на улице Гарик, который чики-брики-таранте, зазвал меня:

— Пойдем покажу чего.

Его «чего» ничего хорошего не обещало, от этого было еще интереснее.

Влезли в кусты, Гарик вытолкнул меня вперед, я увидел мертвую свинью, кажется, она была без головы, я не успел рассмотреть — сразу отвернулся. На свинье, на ее теле, на боку почти ровным кругом,