Через минуту смеяться стали тише, через две совсем затихли, хотя вкус к радости еще не пропал.

— Так, — догадался дед Филипченко. — Меняемся теперь. Балетный взвод, передать чулки рядовым! Труппа спецназа, скинуть носки товарищам!

Мы обменялись трикотажем. Я брезгливо взял доверенный мне носок двумя пальцами, стараясь не смотреть на то, куда он только что был надет.

— Хули стоим? — вдруг взъярился Филипченко. — Теперь надеваем чулки на органы, носки на головы!

Тем двоим, голым снизу, было уже всё равно, и они попытались приладить к себе спадающие чулки.

— Хули стоим? — повторил дед, вглядываясь в меня с голодным любопытством, как в дупло, где мог быть медок.

— Я не буду, — выдавил я.

— Да ты что? — удивился он. — А почему?

— Носок не налезет на голову, — ответил я и разжал пальцы. Носок упал на пол.

Дед проследил его паденье взглядом, словно с его любимого дерева слетел последний тяжелый лист и вослед за этим теперь уже точно подступит полная, кромешная зима, ни меда не будет, ни яблок.

Никак я не ожидал от Верисаева, что он тоже возьмет и бросит свой носок, но не так как я — под ноги, а в сторону шепелявого, как перчатку.

Меня сбили с ног первого, а что сделали с художником, я не видел.

Крутясь под ударами в бок, в голову, в ноги, в голову, в бок, я стремился не оторвать лба от пола, наверняка зная, что черный носок мне сейчас же засунут в рот. Разве я смогу потом этим ртом разговаривать. Меня подцепили и потянули вверх за шею, за кадык, и почти что подняли, но тут я рванул зубами чью-то руку и сразу же, изловчившись, сделал на животе круг, чтобы пинавшие меня перепутались и какое-то время вновь переступали с ноги на ногу, приноравливаясь, как бы затоптать меня половчее.

Рядом грохотал и вскрикивал голосом Верисаева другой взъяренный и потный клубок.

Кто-то сел мне на спину и, надрывая мои уши, сдирая кожу с висков и шкуру с затылка, начал выворачивать то влево, то вправо мою башку так, чтоб показался, наконец, рот.

Шея надламывалась, затылок ныл, я не справился, голову вывернули, и сидевший на спине стал орать: «Где носок? Где носок?» — с такой страстью, словно я подыхал у него под руками и только черный носок в зубах мог меня спасти.

Но тут дневальный крикнул, что шухер, и я тут же остался один, легок и свободен, с гудящей, как улей, головой. По лицу текла кровь, и какое-то время, не поднимая лба, я то слизывал, то сплевывал ее.

Приподнявшись на руках, я увидел Верисаева, который кусками, как хорошо пережеванный, извлекал носок из красного, с надорванной губой, рта.

Они гуляли на улице. Я встал ровно посреди детской площадки и, глядя налево, увидел его синюю рубашку, а присмотревшись вправо — ее желтое платьице.

Пацан всегда находился в гуще игры, а девочка держалась на-особь; и хорошо, что не наоборот.

Он меня мог и не заметить, даже если б я час простоял, зато она примечала сразу.

Но тут пацан первый вскрикнул слово из двух одинаковых слогов, которое я тут же повторно сыграл на своем кадыке — так, что он съездил вверх-вниз, а потом завис как-то поперек дыхания.

Пока он бежал, мне казалось, что мои пятки прикипели к земле, а глаза полны струящимся горячим воздухом, словно за спиною что-то горит.

Он обнял правую ногу, я коснулся ладонью коротко остриженного детского затылка.

Зигзаг, совершенный синей рубашкой, изменил движенье воздушных течений на площадке, и девочка в желтом платьице почувствовала это щекой. Она не головой, а всем телом, перетоптывая ножками, развернулась к нам и тоже сорвалась с места, но уже молча.

Не добежав двух шагов, резко стала и, внимательно осмотрев меня, спросила:

— Ты домой нас заберешь?

Синяя рубашка тоже отстранилась, образовалась задранная вверх голова, и раздался повторный вопрос, но уже пацанячий:

— Домой пойдем сейчас?

— Домой? А? Домой? Нет! — ответил кто-то другой вместо меня, и кадык почему-то сразу встал на место.

— Почему нет? — спросила синяя рубашка, и брови на розовом лобике выстроились в странные линии.

— Почему нет? — спросило желтое платьице одними губами.

— Рано еще. Мама заберет, — произнеслось само собою, легколегко.

«Куда ж я их заберу, — подумал почти радостно. — У меня и дома нет!»

В голове хорошо и бесстыже звенело, а зрение стало прозрачным и точным, оттого всё виделось в малых подробностях: крашенный в синее металлический забор, кустарник, кто-то нерадивый выбросил пустую пачку из-под сигарет туда — в детском-то саду, как нехорошо.

— Я ваш конструктор собрал, — вдруг совралось вслух.

— Которое ты сломал? — спросил у меня тот, что в синей.

— Которую ты сломал? — спросила та, что в желтом.

— Собрал, и, кажется, получилось, — соврал дальше, вроде как и не слыша вопросов.

Ноги сами собою понемногу пошли назад. Пятясь, я поднял ладони: и прощаясь, и одновременно как бы принося извинения.

В глаза этим двум не заглядывал: смотрел куда-то по-над головами.

Взмахнув руками еще раз, почти уже побежал к выходу, но успел, успел заметить, что у того, что в синеньком, разом мокрым наполнило глаза.

Зажмурившись, развернулся к ним. Почти не глядя, на ощупь, едва не наступив на постороннего ребенка, шагнул, шагнул, еще раз шагнул и настиг своего — уже направившегося к воспитательнице назад.

Встав на колено, зашептал ему в ухо:

— Когда больно — плачь. И никогда не плачь, когда обидно. Это разные вещи.

А ее мне нечему было научить.