В самом деле, какое сегодня чертовски хорошее утро! Так казалось и Малышеву. Один Отар его не замечает. Ничего не замечает. Его взгляд прикован к городку, вернее, к Средней улице, к двухэтажному домику, в котором живет Наташа.

Вчера Отар, как всегда, пришел в библиотеку и с недоумением обнаружил на Наташином месте пожилую женщину. Он так расстроился, так испугался — вдруг с Наташей что случилось, вдруг уехала! — что перепутал русский язык с грузинским. Женщина оторопела, уставилась на странного посетителя и, разобрав только одно слово «Наташа», в свою очередь испугалась.

— Что с ней? Ох, батюшки! — схватилась она за сердце.

— Это я вас спрашиваю, что с ней? — перешел на русский Отар.

— Тьфу, окаянный! Напужал!

Только теперь Кубидзе признал в женщине с мелкими кудряшками, в нарядной кремовой кофточке библиотечную уборщицу тетю Клаву; он привык видеть ее в черной спецовке, в косынке, надвинутой на самые глаза, а тут вдруг кудряшки, кремовая кофточка…

— Тетя Клава, ради бога, где Наташа?

— Чего расшумелся? Ну дома она, ну ангиной захворала.

Как ни странно, именно ангина, самая банальная ангина придала Отару решимости, мужества, превратила его из робкого воздыхателя в бесстрашного рыцаря. Отбросив все сомнения, захватив материнское волшебное снадобье, он помчался на Среднюю улицу к Наташе — одинокой, больной, может быть, умирающей, — во всяком случае, остро нуждающейся в его, Отара, неотложной помощи.

Наташу он застал на ногах. Она кипятила молоко и слушала из маленькой «Селги» приятную джазовую музыку.

— Вот, для горла… — Отар топтался в дверях и смущенно протягивал зеленоватую фляжку. Отстранив больную от электрической плитки, он с глубокомысленным видом колдовал над смесью, которой его поила мать при всех болезнях: лимонно-медовой с добавлением чудодейственных кавказских трав. Рискуя окончательно впасть в немилость — знал, какая гадость эта смесь! — он торжественно поднес ее в глиняной плошке, специально захваченной из дома. На что не пойдешь ради здоровья Наташи, даже на риск быть выставленным за дверь! Но Наташа не прогнала. Наоборот, медленно, с еле скрываемым отвращением, трудными глотками выпила снадобье и сразу повеселела, предложила Отару угоститься чаем.

Сжимая ладонями нестерпимо горячую чашку, Отар рассказывал Наташе о Грузии, о родном Тбилиси, о своих сестрах. Он редко подносил чашку к губам, еще реже отхлебывал. Ему казалось, как только чашка опустеет, придется уходить, и потому растягивал удовольствие, сколько мог. Отар говорил, Наташа слушала, иногда улыбалась, немного грустно, задумчиво, склоняя голову, то и дело отводя непослушные пряди, сползавшие на слегка припухшие глаза. Наташа улыбалась своим мыслям. Ее смешил этот робкий, все время напускавший на себя храбрость парень. Как он споткнулся на пороге, увидев ее! Какие чувства пробежали по его лицу в одну только секунду! И растерянность, и радость, и мольба, и упрямство… А какие выразительные у него глаза! Губы произносят слова о каких-то редкостных бабочках, о махровых цветах, что водятся только в Грузии, только в Тбилиси, а глаза сами объясняются в любви. Какой смешной, какой славный парень!

А Отар?.. Такого вечера еще не было в его жизни. Он и теперь весь во власти воспоминаний о нем, о задумчивой, нежной Наташиной улыбке…

Старый власенковский катер мягко коснулся причала и сразу приготовился отходить, даже кормовой швартов не подавали.

— Пошли, комиссар, — Павлов тронул за рукав пригревшегося на солнышке Ветрова, позвал отошедших от берега Рогова, Кубидзе и Малышева. — Пошли, с катера досмотрим…

С катера все время открывалось что-то новое, неожиданное. Знакомые сопки, мысы, камни отсюда, с воды, гляделись по-иному, не так, как с берега. Прямо из глубин вставали в рост серые растреснутые скалы, снизу мрачные, мокрые, мшистые, сверху веселые, с залитыми солнцем лужайками, со свисавшими к бухте кривыми березками. Рифы, похожие с берега на подгнившие сваи, здесь представлялись корабельными скелетами, ржавыми штыками и даже костлявыми пальцами, за что-то корившими людей…

Вкривь и вкось носились горластые чайки, которые вдруг складывали крылья, кидались камнем в волны и тут же взмывали к небу, зажав в клюве бедную рыбешку. Мелкие, дробные пунктиры чертили на воде утки-нырки, старавшиеся проскочить непременно по носу катера. Недовольные его вторжением в их утиную вотчину, они как бы проводили запретные линии, дальше которых плыть нельзя. Внезапно за кормой объявилась короткая симпатичная мордаха с любопытными глазами навыкате и усиками вразлет. Нерпа долго шевелила черными ноздрями, будто принюхивалась, с удивлением рассматривала гостей, а рассмотрев лучше, возмущенно фыркнула брызгами и тут же скрылась под водой.

Катер попеременно кренило то на левый, то на правый борт, приходилось часто сворачивать — фарватер был извилист, — и, хоть путь не очень дальний, старались держаться заранее проложенных курсов, старались соблюдать жесткие рейдовые правила, да и морскую вежливость, уступая дорогу встречным кораблям.

К маячному причалу подошли по всем морским правилам: самым тихим ходом, под самым острым углом. Едва коснувшись носом, сразу остановились, и не просто остановились, а еще бросили корму к причалу и застыли как вкопанные.

— Айда наверх! — весело скомандовал Павлов и сам первым стал карабкаться на кручу, с трудом продираясь сквозь колючую чащобу рябинника.

Наконец-то удалось выкроить денек и заскочить в эту укромную бухточку, которая интересовала Панкратова. С некоторых пор Павлов окончательно убедился, что их адмирал никогда ничем так просто не интересовался, никогда ничего так просто не говорил. Все у него получалось с дальней мыслью, с дальним прицелом, с длинной удочкой. И уж, будьте спокойны, раз его заинтересовала сия бухточка, значит, это неспроста, значит, она и в самом деле чем-то интересна, чем-то подходяща, и, не ровен час, Павлову придется разворачивать в ней свой «табор», готовить торпеды и подавать лодкам. Не-ет, Павлова на внезапность не возьмешь! Сделал себе зарубку — как только появится просвет, непременно посетить этот уголок, самому убедиться, что тут можно, что нельзя. Сегодня просвет появился…

С вершины сопки бухта видна как с балкона: почти правильный серп с ручкой, хоть циркулем черти, вдавался далеко в берег и выступал по краям зубристыми мысами. Крутогорье, густо поросшее березняком вперемешку с ольхой, рябиной и высоченными травами, разъединялось пополам извилистой ложбиной, где по скользким валунам сбегала вниз бурливая речка, впадавшая сначала в синеглазое, наполовину затянутое камышом озеро, а уж потом, смирная и полноводная, несла свои воды прямо в бухту.

— Здорово! — удивлялся Павлов. — И речка, и озеро, и лес, и… Все двадцать четыре удовольствия!

Могучие веера папоротника, игластые, переплетенные крест-накрест щупальца стланика могли поспорить с любыми джунглями. Они казались непроходимыми, однако природа мудро позаботилась и вырубила на склонах частые террасы, по которым вполне сносно и довольно скоро можно было пробраться в любую точку бухты.

— А рыбалка, наверное, здесь!.. — мечтательно замотал головой Малышев.

— Нынче ничего особенного, — степенно пояснил пожилой маячник в бушлате, вызвавшийся показывать окрестности.

— Отчего так? — спросил Ветров.

Маячник не спеша закурил сигарету, дважды подряд крепко затянулся и лить тогда ответил:

— Нынче рыбаков стало больше, чем рыбки.

— Теперь везде так, — сокрушенно поддержал Малышев. — А кто здесь рыбачит?.. Окрест вроде никого…

— Никого! — усмехнулся маячник. — Вы-то, поди, тоже сетку захватили?

— Не-ет, дядя, — успокоил маячника Павлов. — Мы сегодня как туристы. Походим, природой полюбуемся. Даже уху варить не будем.

— Ишь ты! — подивился маячник, не очень веря в эту благую «программу». — А чего ж, полюбоваться тут есть чем. Вон, к озеру спуститесь, по речке пройдитесь, по пляжу погуляйте…

— Правильно! — поддержал Павлов. — Как раз по этому маршруту мы и отправимся. А вам